Андрэ Моруа - Письма незнакомке

Их духовный медовый месяц продлился месяца два, за это время Глэдис Пекс успела сообщить всему Парижу, что она намерена издать произведения великого неизвестного автора, то бишь нашего Шалона. Она уже нашла издателя и принялась искать переводчика на английский. Она представляла Шалона всем бывавшим в Париже знаменитостям – Джорджу Муру, Пиранделло, Гофмансталю, Синклеру Льюису. Исчерпав все возможные виды деятельности в данном направлении, она потребовала у Шалона текст.

Она бы удовольствовалась пустяком, каким-нибудь эссе, книжонкой, несколькими страничками. Шалон, по своему обыкновению в эти два месяца работавший не более, чем обычно, ничем не мог ей помочь, о чем и заявил с безмятежностью, которую тогда еще ничто не в силах было поколебать. Но Глэдис Пекс была не из тех женщин, которые оставляют гения, так сказать, «дозревать». Раз десять уже за свою жизнь она вытаскивала на свет Божий одного из этих никому не известных, бедных, робких людей, которым неизвестно почему был присущ таинственный дар писать, рисовать или сочинять музыку, за несколько месяцев превращала его в знаменитость, внимания которой добивались, перед которой заискивали. В этих превращениях для нее таилось острое удовольствие. Она неколебимо верила в свою способность избрания и запуска гения. Она занялась дрессировкой Шалона, и ему уже не удалось отвертеться.

Не знаю, какими методами она действовала, наверняка в ход были пущены лесть, обещания (кокетство вряд ли, на моей памяти Глэдис всегда оставалась холодной и добродетельной), и вот однажды утром ко мне явился взволнованный Шалон.

– Мне нужен твой совет, – начал он. – Глэдис Пекс намерена отдать в мое распоряжение на всю зиму свой дом в Ла-Напуле, чтобы я мог спокойно работать. Признаюсь, мне не очень-то хочется покидать Париж… И потом в настоящее время я чувствую себя не совсем в форме… Это доставило бы ей удовольствие, она увлечена моим романом, кроме того, довольно заманчиво думать, что, возможно, за несколько месяцев, проведенных в одиночестве, я смог бы завершить его.

Выражение «завершить роман» показалось мне любопытным эвфемизмом, поскольку он вряд ли его начал, но это было сказано с таким серьезным видом, что я поостерегся придираться к слову.

– Что ж, – сказал я ему, – я в восторге, миссис Пекс тысячу раз права. У тебя, бесспорно, огромный талант, ты ежедневно расходуешь на болтовню целые главы блестящей книги. Если женская забота, располагающая атмосфера, поклонение позволят тебе, наконец, выразить все то, что у тебя накопилось и о чем нам-то известно, мы будем просто счастливы… Соглашайся, старина, ты доставишь мне этим удовольствие… Ты нам всем доставишь удовольствие.

Он поблагодарил меня и несколько дней спустя пришел сообщить, что уезжает. За зиму от него пришло только несколько открыток. В феврале я поехал в Ла-Напуль навестить его.

Дом Пексов очень красив, они отреставрировали небольшой прованский замок, возвышающийся над заливом. Контраст между суровостью окрестного пейзажа и внешнего вида дома и просто сказочным комфортом внутренних покоев производит феерическое впечатление. Сады поднимаются по склону скалы затейливыми террасами, для устройства которых потребовались тонны бетона. Чета Пекс, не поскупившись, перевезла из Италии кипарисы, чьи декоративные высокие стволы окаймляли искусственно созданный и агрессивный по духу пейзаж. Когда я приехал, дворецкий сообщил мне, что господин Шалон занят, и заставил меня довольно долго дожидаться.

– Ах, дружище, я и не знал, что значит трудиться, – признался Шалон, наконец приняв меня. – Когда я пишу, то испытываю такую радость, так много всего приходит в голову. Мысли осаждают меня, пьянят. Перо не в силах поспевать за образами, воспоминаниями, размышлениями, рвущимися из закромов памяти. Тебе это знакомо?

Я смиренно признался, что подобные кризисы переизбытка вдохновения у меня случаются скорее редко, и добавил, что мне кажется естественным, что он в большей степени, чем я, является избранником, на которого снизошла божественная благодать, и что его затянувшееся молчание позволило ему накопить столько материала, сколько не смог накопить ни один из нас.

Я весь вечер провел с Шалоном один на один (миссис Пекс находилась в Париже) и нашел в нем любопытные перемены. До сих пор одной из его самых обаятельных черт являлась способность вести занимательнейшие беседы. У меня было мало времени на чтение, и я ценил то, что Шалон читал все подряд. Именно благодаря ему я открывал для себя самых интересных из молодых авторов. Поскольку он каждый вечер где-то бывал, либо в театре, либо в свете, никто в Париже не знал о жизни света, обо всех этих историях, личных драмах, больше его, никто не знал и столько острот, как он. А главное, Шалон был одним из тех редких друзей, с которыми всегда можно было поговорить о себе, о своей работе, причем чувствуя, что он по-настоящему тобой интересуется и во время вашего разговора не думает о себе. Все это вместе и составляло его очарование.