Андрэ Моруа - Письма незнакомке

Но тот Шалон, которого я увидел в Ла-Напуле, был совершенно иным. За два месяца он не открыл ни одной книги, ни с кем не виделся. Он просто не мог говорить ни о чем другом, кроме своего романа. Я принялся было рассказывать ему о наших друзьях. Он слушал меня ровно одно мгновение, затем вынул из кармана блокнот и что-то записал в него.

– Что ты делаешь? – поинтересовался я.

– Ничего особенного, просто пришла в голову мысль, которая пригодится для книги… Не хочу упустить.

Еще через мгновение, когда я пересказывал ему остроумное словцо одной из моделей Бельтара, блокнот снова появился у него в руках.

– Опять! Да у тебя, я смотрю, просто мания какая-то.

– Дорогой мой, дело в том, что один из моих персонажей некоторыми своими чертами напоминает Бельтара. То, что ты рассказал, может мне пригодиться.

Стало ясно: он находится во власти чудовищной формы профессионализма, свойственной неофитам, того рвения, которое обычно охватывает новообращенных. Я захватил с собой в поездку несколько страничек своей новой книги, чтобы почитать их Шалону и узнать, что он об этом думает, как делал всегда. Но добиться того, чтобы он выслушал меня, было невозможно, и я решил, что он стал невыносимым занудой. Он окончательно вывел меня из себя, взявшись свысока судить о мастерах пера, к которым мы обычно относились с уважением.

– Ты находишь, что Стендалю присуща естественность? Да… Неужто тебя это так уж восхищает? В сущности, что «Пармская обитель», что «Красное и черное» – это «романы с продолжением», не более того. Мне кажется, можно было бы и получше писать…

Покидая его, я с облегчением вздохнул.

Вернувшись в Париж, я тотчас оценил незаурядные организаторские способности Глэдис Пекс. О книге Шалона уже вовсю трубили, причем в весьма достойном ключе. Ни следа той грубой и шумливой рекламы, которая отпугивает людей тонких. Казалось, эта женщина нашла секрет рекламы, она словно наводила на имя творца некий неяркий загадочный свет. Поль Моран [24]говаривал о ней как о человеке, с которого начался герметизм.

Со всех сторон на меня сыпались вопросы: «Вы вернулись с Юга? Шалона видели? Кажется, его книга – это нечто?»

Глэдис Пекс провела март в Ла-Напуле, после чего поведала нам, что книга почти закончена, но Шалон не пожелал ей ничего показывать. Он, дескать, заявил, что его произведение представляет собой нечто настолько целостное, что вырывать из его ткани отдельные фрагменты равносильно грубому насилию.

Наконец в начале апреля Глэдис известила нас, что Шалон возвращается и что, по его просьбе, она созывает нас к себе в одну из суббот, для того чтобы послушать, как он будет читать роман.

О, эта читка! Думаю, ни один из нас не забудет ее по гроб жизни. Гостиная на улице Франциска Первого была тщательно убрана с тем искусством, с которым готовится разве что театральная постановка. Свет повсюду был приглушен, горела только большая венецианская лампа. Ее молочное сияние мягко изливалось на чтеца, на рукопись и на чудесную ветку цветущей сливы в китайской вазе за спиной Шалона. Телефон был выключен. Слуги получили приказ не беспокоить нас, что бы ни случилось. Шалон заметно нервничал, был наигранно весел, держался довольно раскованно. Госпожа Пекс светилась и торжествовала. Она усадила его в кресло, поставила рядом стакан воды, поправила абажур; он надел большие роговые очки, откашлялся и наконец приступил к чтению.

Не успел он озвучить и десяти фраз, как мы с Фабером переглянулись. В оценке произведений, относящихся к некоторым видам искусства, допустимы ошибки, в силу того, что манера исполнения, само видение могут поразить своей новизной и тем самым создать ложное впечатление, однако чего стоит писатель, распознается в несколько фраз. Худшее тотчас стало очевидным: Шалон не умел писать, у него напрочь отсутствовал писательский дар. Ребенку могут быть присущи наивность, непосредственность. Но Шалон писал пошло, глупо. Мы скорее ожидали от этого тонкого, сведущего в искусстве человека чего-то слишком сложного. А то, что он читал, было противоположностью, просто романом для простушек, к тому же дидактическим, скучным и примитивным. Ничтожность формы после двух глав дополнилась еще и ничтожностью сюжета. Мы с отчаянием поглядывали друг на друга. Бельтара едва заметно пожимал плечами и говорил мне взглядом: «Подумать только!» Фабер качал головой и, казалось, шептал: «Возможно ли это?» Я смотрел на Глэдис Пекс. Отдавала ли она себе отчет в реальной ценности того, что он читал? Она начала слушать, явно настроившись на благожелательный лад, однако очень быстро забеспокоилась и время от времени бросала в мою сторону вопросительные взгляды. «Вот ужас-то! – думал я. – Что я ей скажу?»