Андрэ Моруа - Письма незнакомке

Три месяца спустя книга увидела свет.

Пресса отнеслась к ней довольно положительно. Шалон был слишком симпатичным малым, чтобы кто-то возжелал причинить ему хоть малейшую неприятность. Критики из числа друзей писали о ней благожелательно, другие просто отмалчивались.

А вот молва оказалась беспощадна. Не прошло и нескольких дней, как не осталось никого из знакомых, кто при встрече со мной не бросил бы мне: «Как вам Шалон? Вы это видели? Это нечто непозволительное!..» Не прошло и месяца, как весь Париж, не прочтя романа, уже знал, что читать его не имеет смысла. На витринах книжных магазинов прекрасные желтые обложки книги сперва поблекли до бледно-лимонного, а затем стали покрываться пылью и чернеть. Под конец года тираж почти нетронутым вернулся к издателю, который терял вложенные средства, а Шалон обвинял беднягу в том, что тот его ограбил.

Надо сказать, провал сильно изменил его, сделав желчным. Теперь он делил человечество на два разряда: на «тех, кто хорошо отнесся к моей книге» и «тех, кто скверно отнесся к моей книге». Это делало его жизнь в обществе чрезвычайно нелегкой. Когда речь шла о приглашении на ужин, он отвечал:

– Только не этого. Я его не выношу.

– Почему? – спрашивал Фабер. – Он очень умен и вовсе не злой человек.

– Разве? Он даже не поздравил меня с выходом книги, – звучало в ответ.

Этот прежде столь скромный и приятный человек просто распух от тщеславия. Он постоянно носил в кармане хвалебную заметку, которой я добился для него с огромным трудом, и читал ее каждому встречному. Когда какой-нибудь критик перечислял талантливых романистов нашего поколения, Шалон негодовал, что не упомянут среди прочих. «Этот Биду – ничтожество!» – говорил он. Или же: «Не ожидал этого от Жалу…» Вскоре, уподобившись безумцам, которые, обвинив всех соседей в преследовании, кончают тем, что начинают видеть врагов в собственной жене и детях, он пришел к мнению, что «Пятерка» не была по-настоящему благожелательна к его книге, и понемногу отдалился от нас.

Возможно, среди других, менее информированных, людей он бы и смог обрести уважительное и бескорыстное доверие, с которым мы так долго к нему относились. Три раза подряд он не пришел на наши встречи. Бельтара написал ему и не получил ответа. Наконец было решено, что я отправлюсь к нему как посланник «Четверки».

– В сущности, несчастный малый не виноват в том, что лишен таланта, – посчитали мы.

Я застал его дома, был принят, но очень холодно.

– Нет, нет, – сказал он мне, – правда состоит в том, что люди – мерзкие существа, и вы стоите не больше других. Пока я оставался для вас советчиком, восторженным поклонником, вы были моими друзьями. Стоило мне пожелать самому выступить в качестве творца, как ты, ты больше других, почувствовал во мне возможного соперника и окружил мою книгу молчанием.

– Я? – поразился я. – Да если бы ты только знал, сколько я для тебя сделал…

– О да, мне ведомо, как хоронят кого-то, делая вид, что курят ему фимиам…

– Господи, Шалон! Ты все же слишком несправедлив. Вспомни тот день, когда ты пришел сообщить мне о своем отъезде в Ла-Напуль, когда решил наконец засесть за работу. Ты сомневался, говорил, что не в форме. Если бы я тебя удержал, ты бы остался. Я же, напротив, ободрил тебя, радовался за тебя…

– Вот именно. Этого-то я никогда не прощу ни Глэдис, ни тебе. – С этими словами он встал, подошел к входной двери и распахнул ее, давая мне понять, что аудиенция окончена. Последними его словами была следующая знаменательная фраза: – Из-за вас погибла моя карьера.

– А самое замечательное в том, – заключил Бельтара, – что это истинная правда.

– Сбрасывать маски? – переспросил Бертран Шмит. – Вы всерьез думаете, что людям надо почаще сбрасывать маски? А я так, напротив, полагаю, что все человеческие отношения, если не считать редчайших случаев бескорыстной дружбы, на одних только масках и держатся. Если обстоятельства иной раз вынуждают нас открыть вдруг всю правду тем, от кого мы привыкли ее скрывать, нам вскоре приходится раскаяться в своей необдуманной откровенности.

Кристиан Менетрие поддержал Бертрана.

– Я помню, как в Англии произошла катастрофа, – сказал он. – В шахте взорвался рудничный газ, и там оказались заживо погребены человек двенадцать шахтеров… Через неделю, не надеясь больше на спасение и понимая, что обречены, они ударились вдруг в свое-образное публичное покаяние. Представляете: «Ладно, раз все равно умирать, я могу признаться…» Против всякого ожидания, их спасли… С той поры они никогда не встречались друг с другом… Каждый инстинктивно избегал свидетелей, которые знали о нем слишком много. Маски вновь были водворены на место, и общество спасено.