Андрэ Моруа - Письма незнакомке

– Но ведь можно предположить существование такого человека, который начисто лишен честолюбия, а вследствие этого и зависти.

– Конечно, но не думаю, чтобы это был тот самый случай. Для этого нужно быть либо очень скромным и решить для себя: «Все это не мое», либо очень гордым и думать: «Я не желаю всего этого». Шалон же желает всего того, чего желают все, но он в большей степени лентяй, чем честолюбец. Уверяю тебя, такое положение вещей перенести нелегко.

Мы долго беседовали на эту тему, и оба проявляли к нашему другу некоторое снисхождение. По контрасту с его полным творческим бесплодием собственная плодовитость казалась нам еще более ощутимой, и это приятное чувство порождало жалость по отношению к нему.

На следующий день мы с Фабером отправились в министерство повидаться с Ламбер-Леклерком.

– Мы хотим, – начал я, – поделиться с тобой мыслью, которая пришла нам в голову вчера вечером после того, как мы с тобой расстались. Не находишь ли ты, что Шалону неприятно видеть нас четверых с наградами, тогда как он остался в стороне? По-твоему, это не имеет никакого значения? Разумеется, никакого, и награда – это просто символ. Но, раз это не имеет никакого значения, почему бы и Шалона не наградить, как прочих?

– Да я вовсе не прочь, – ответил Ламбер-Леклер, – однако нужны какие-то заслуги.

(– Как? – возмутился министр, лежа на диване. – Я никогда не изрекал подобной пошлости.

– Прости! Но Фабер может подтвердить… Ты сказал: «Нужна по крайней мере видимость заслуг».

– Это другое дело, – отвечал Ламбер-Леклерк. – Я не имел отношения к департаменту искусств, не мог делать, что хотел, но помню, я вам сказал, что, если Шалон соизволит перейти ко мне, это вполне осуществимо по линии снабжения провиантом .)

– Это было полным идиотизмом, – продолжал рассказчик. – Но надо отдать тебе должное, ты не настаивал. При производстве Эжезипа Моро и Шалон получил свой крест. Прося его подписать ходатайство, я допустил неловкость, сообщив ему (с чувством легкого раздражения при виде того, как естественно принял он известие о возможной награде), что у нас были некоторые затруднения.

– В самом деле? – удивился Шалон. – Я, напротив, думал, что это очень легко.

– Если бы у тебя были заслуги…

Однако удивление его было столь велико, что я перевел разговор на другую тему.

Друзья и поклонники Шалона устроили небольшой банкет в его честь. Ламбер-Леклерк привел с собой министра просвещения, человека большого ума. Присутствовали также два академика, один лауреат Гонкуровской премии, актрисы, светские люди. На банкете тотчас установилась прекрасная атмосфера. Человек, если он только не завидует и не обеспокоен чем-то, животное скорее благожелательное. Шалон, никому не перешедший дорогу, был симпатичен всем присутствующим, и раз уж представился случай вместе пожелать ему счастья, все были рады это сделать. В глубине души каждый бывший на банкете прекрасно отдавал себе отчет, что в центре внимания – некий вымысел о человеке, а не сам человек. Они были даже благодарны ему за то, что своим существованием он обязан их милости, и в причудливом блеске его успеха усматривали неподдельное доказательство собственной мощи, буквально из ничего вытащившей на свет Божий эту славу. Людовик Четырнадцатый благоволил к тем, кто был ему всем обязан, и все принадлежащие к вершителям судеб в этом похожи на короля.

За десертом поэт прочел чудесные стихи. Министр произнес небольшую речь «в духе милой взволнованной шутки», как написали бы Гонкуры; он говорил о скромном и одновременно глубоком влиянии Шалона на современную французскую литературу, о его таланте вести беседу, о Ривароле [21], о Малларме. Все стоя аплодировали герою вечера. Затем Шалон держал ответную речь, полную изящества и скромности. Когда он говорил, в зале царила атмосфера участия и тонкого понимания. Словом, бывают ничем не омраченные праздники, именно таким был и этот.

Выйдя на улицу, я предложил Шалону подвезти его.

– Все прошло просто превосходно, – сказал я ему по дороге.

– Не правда ли?… – со счастливой улыбкой отозвался он. – И особенное удовольствие мне доставило то, что все были очень искренни.

Он был прав.

Таким образом, на наших глазах, глазах довольных этим друзей, карьера Шалона вышла на прямую и великолепную, как королевский путь, дорогу. Ни пятнышка, ни малейшего провала; преимущество пустоты – в ее полнейшей неуязвимости. Так недалеко было и до розетки, а там, глядишь, и до галстука [22]для нашего друга. В некоторых дружеских нам домах поговаривали о его избрании в Академию. Герцогиня де Т… осмелилась даже затронуть эту тему в беседе с одним академиком, большим мастером по части выборов, на что тот ответил: «Мы думаем об этом, но сейчас это было бы несколько преждевременно». Лицо Шалона обретало все большую безмятежную просветленность, даруемую одной лишь высшей мудростью или полнейшей праздностью, которые, как знать, не суть ли одно и то же.