Андрэ Моруа - Письма незнакомке

И при этом не было писателя, который не называл бы нашего друга «своим дорогим собратом» и не присылал бы ему своих книг. По мере того как мы один за другим продвигались по иерархической лестнице столичного света, где все столь четко отмеряно, несмотря на кажущееся небрежение условностями, Шалон тоже продвигался наверх: на нем в некоторой степени отражалось почетное место, которого достигал один из нас. Мы очень заботились о том, чтобы его самолюбие не пострадало. Так какой-нибудь свежеиспеченный генерал, слегка стесняясь павшего на него выбора, кажущегося ему не вполне заслуженным, прикладывает силы к тому, чтобы продвинуть по службе и старого товарища по военной школе Сен-Сир.

Со временем вокруг нас стали крутиться молодые люди, нуждавшиеся в протекции. Поскольку Шалон был с нами на равной ноге, то и обращались они к нему как к «дорогому мэтру» – новое поколение молодых людей было весьма расчетливо. Возможно, между собой они и задавались вопросом: «А что он написал? Ты читал его книги?» Порой какой-нибудь недотепа в разговоре с ним мог похвалить «Голубого медведя» или «Короля Калибана». «Простите, – высокомерно и слегка обиженно прерывал его Шалон, – это действительно прекрасное произведение, только написано оно не мной». Из нас пяти, впрочем, он был единственным, кто охотно соглашался читать чужие рукописи и давать советы, бесполезные, как все советы на свете, но непременно тонкие и глубокомысленные.

Эта ни на чем не основанная слава росла неспешно и так естественно, что нас не удивляла. Но мы были бы неприятно поражены, если бы нашего друга забыли пригласить на одну из тех официальных церемоний, на которые собирается «весь литературный и художественный мир». Впрочем, такого никогда не происходило. Изредка, когда случай заставлял нас столкнуться с каким-нибудь замечательным творцом, преданным и публикой и государством забвению, одиноким и бедным, нам случалось задуматься на миг над тем, насколько парадоксален успех Шалона. «Да, – думалось в такую минуту, – возможно, это несправедливо, но что делать? Так было всегда. И потом, у того есть его гений, а это все-таки лучше».

Однажды утром, зайдя к Шалону, чтобы вместе с ним позавтракать, я застал у него вежливого юношу, сидевшего в уголке и разбиравшего старые журналы. Шалон представил его: «Мой секретарь». Это был невысокий парнишка, очень милый, только что окончивший Эколь де Шарт [20].

Несколько дней спустя Шалон рассказал нам, что платит ему триста франков в месяц, и признался, что это несколько обременительно для него. «Но нашему брату без секретаря никак нельзя», – добавил он смиренно.

Война 1914 года, словно сабельный удар, расколола жизнь каждого на до и после. Бельтара записался в драгуны, Фабер стал летчиком, воевал в Салониках, Ламбер-Леклерк был ранен, с почетом вернулся в палату депутатов, а там уж недалеко было и до помощника министра. Шалон, побыв некоторое время рядовым второго класса, прикомандированным к какому-то складу, был отозван ведомством пропаганды и закончил войну на улице Франциска Первого. Когда мы с Фабером демобилизовались, он очень нам помог, поскольку за время долгого отсутствия мы утратили свои связи, тогда как ему, наоборот, удалось завязать новые знакомства с весьма влиятельными людьми.

Бельтара был представлен к кресту. Фабера наградили задолго до этого. Ламбер-Леклерк добился от одного своего коллеги по департаменту культуры того, чтобы я вошел в первую партию штатских, награжденных после перемирия. «Пятерка» устроила мне очаровательный ужин (икра, водка, осетрина) в одном из русских ресторанов, открытых эмигрантами из России, вынужденными покинуть страну после свершившейся в ней революции. Музыканты в шелковых рубашках исполняли цыганские напевы. Нам показалось (не тоска ли, пронизывающая эти напевы, была тому причиной?), что Шалон в тот вечер загрустил.

Домой я возвращался вместе с Фабером, живущим в одном со мной квартале. Прекрасной зимней ночью, поднимаясь по Елисейским Полям, мы говорили только о нем.

– Бедный Шалон! – начал я. – Все-таки, должно быть, тяжело в его годы иметь за плечами одну пустоту.

– Ты думаешь, он отдает себе в этом отчет? – спросил Фабер. – Его отличает беспримерная беспечность…

– Не знаю. Мне кажется, он скорее раздвоен. Когда все хорошо, когда его повсюду приглашают, чествуют, он забывает, что не заслужил всего этого. Но в глубине души не может не осознавать… Тревога постоянно при нем, и стоит поутихнуть гулу славословий, на поверхность из глубины души всплывает это чувство… На таком вот вечере, как сегодняшний, на котором вы все так мило отзывались о моих книгах, а я пытался отвечать вам, можно ли было не заметить, что о нем самом сказать нечего?