Андрэ Моруа - Письма незнакомке

– Да, знаю, – ответил он с видом человека, обремененного различными трудами и считающего себя обязанным отказываться от тех, которые доставили бы ему наибольшее удовольствие, – да только передо мною стоит задача такого масштаба, что я не имею права разбрасываться.

Фабер частенько заходил за ним в мастерскую и звал на репетицию своей пьесы. Со времени успеха «Карнавала» Фабер превратился в автора, широко известного в мире бульварных театров. Он просил Шалона привнести свежую струю в постановку в тот момент, когда актеры и постановщик так от всего уставали, что готовы были отказаться от пьесы. Шалон блестяще справлялся с этой задачей. Он прекрасно чувствовал динамику каждой сцены, внутреннюю логику каждого акта, подмечал фальшивую интонацию, затянутую тираду. Сначала актеров раздражал этот незнакомец, но в итоге они его приняли. По сравнению с автором, извечным врагом актеров, он ничего из себя не строил, и они прониклись к нему дружеской симпатией. Вскоре он стал довольно известен в театральном мире, сперва только как «друг господина Фабера», а затем и под собственным именем. Капельдинеры находили местечко в зале для этого неизменно приветливого с ними человека. Сперва отдельные, а потом и все помощники режиссеров внесли его имя в список приглашенных на «генеральный прогон».

– Тебе стоит заняться театральной критикой, – посоветовал ему Фабер, – у тебя отлично получится.

– О! Разумеется, – отвечал Шалон. – Но каждый должен заниматься своим делом.

В тот год, когда члены «Пятерки» достигли возраста тридцати четырех лет, мой роман «Голубой медведь» удостоился Гонкуровской премии, а Ламбер-Леклерк стал депутатом. Фабер и Бельтара к тому времени уже были широко известны. Наш союз не распался. Так, без всяких усилий воплощался в жизнь романтический сценарий, который мы придумали ради развлечения, будучи лицеистами. Наш кружок медленно запускал мощные цепкие щупальца в различные общественные сферы. Мы превратились поистине в одну из парижских сил, чье влияние было особенно велико потому, что распространялось оно неофициально.

Безусловно, есть преимущество в том, чтобы добиться юридического признания художественной группы. Репутация, приобретенная одним из членов группы, автоматически возрастает в восприятии публики по сравнению со всеми другими одиночными именами, а название группы, если оно удачно выбрано, цепляет и пробуждает любопытство. Образованному человеку 1835 года было простительно не знать, кто такой Сент-Бёв, но он не имел права ничего не знать о романтиках. Однако неудобства, сопутствующие официально признанному объединению, не меньшие. Провал одного, как и слава, неизменно отражается на всех его участниках. Доктрины и манифесты служат прекрасной мишенью. Одиночные выстрелы не столь непоправимы.

Все мы занимались разными видами деятельности, а потому никакая зависть не разделяла нас. Мы составляли сообщество, в котором все друг другом восхищались, вызывая восхищение окружающих. Стоило одному из нас проникнуть в какой-нибудь новый светский салон, он начинал так расхваливать четверых других, что его просили привести и их. Большинству людей свойственна леность ума, и они всегда готовы получить оценку чего бы то ни было из рук эксперта. Фабер был «великим драматургом» потому, что так судил о нем я, а я был «самым глубоким из романистов» потому, что такое суждение не сходило с языка Фабера. Когда мы устроили в мастерской Бельтара прием под названием «Венецианский праздник XVIII века», то без труда собрали у себя цвет Парижа. Вечер был поистине чудесный. Обворожительные женщины разыграли небольшую комедию Фабера в декорациях Бельтара. Но в глазах всех приглашенных истинным хозяином праздника был Шалон. Он обладал свободным временем, был обходителен; попросту говоря, он превратился в заведующего протоколом нашего содружества. Когда нам говорили: «Ваш несравненный друг…» – мы знали, о ком идет речь, уточнений не требовалось.

Он по-прежнему ничего не делал, – под этим я подразумеваю не только то, что ни его роман, ни его пьеса, ни его философское сочинение не продвинулись ни на шаг, – он в буквальном смысле слова ничем не был занят. Он не только так и не опубликовал ни одного сочинения, но даже не написал ни одной заметки для газеты, ни разу не выступил публично с какой-либо речью. И дело не в том, что ему было бы трудно добиться издания своего труда, нет, он был знаком, да еще как близко, с лучшими парижскими издателями, директорами домов прессы. Дело также не в том, что он желал в силу свободного, осознанного выбора оставаться в тени, простым наблюдателем. Напротив, естественная склонность к славе была ему вовсе не чужда. Безделье было следствием различных, но приводящих к одному результату причин: природной беззаботности, невозможности сохранять интерес к одному предмету, некоего паралича воли. Подлинный творец всегда в той или иной степени калека, ему всегда чего-то недостает, именно это и приподнимает его над реальностью, принуждает взлететь над жизнью, «воспарить». Шалон же был слишком хорошо устроен в жизни, она его полностью устраивала. Совершенная лень являлась следствием полного житейского благополучия.