Андрэ Моруа - Письма незнакомке

Первым должен был выйти из-под его пера большой роман в духе «Вильгельма Мейстера» Гёте, которому, по его словам, предстояло стать первым томом «Новой человеческой комедии». Подумывал он и о театральной пьесе, в которой одновременно было бы что-то от пьес Шекспира, Мольера и Мюссе: «Вы понимаете, что я имею в виду: сочетание фантастики и иронии, легкости и глубины». А кроме того, он принялся за «Философию духа», «которая была бы родственна творениям Бергсона [18], но пошла бы гораздо дальше в анализе».

Я навестил его. Квартира нашего друга показалась мне, снимавшему тогда меблированную комнату, самым очаровательным местом на земле. Старинная мебель, несколько репродукций скульптур из Лувра, неплохая копия с полотна Гольбейна, полки с роскошно переплетенными книгами, подлинный рисунок Фрагонара, – все это вместе создавало «артистическую» атмосферу.

Он угостил меня невиданной мною доселе по цвету и вкусу сигаретой. Я попросил показать мне начало «Новой человеческой комедии», однако первая страница, по его словам, была недостаточно отработана. Театральная пьеса застряла на стадии заголовка. «Философия духа» свелась к дюжине карточек с различными сведениями. Зато мы долго рассматривали небольшой томик «Дон Кихота» с милыми рисунками в романтическом ключе, который он приобрел у соседа-букиниста, автографы Верлена, каталоги торговцев полотнами. Я провел в его компании всю вторую половину дня и нашел его чрезвычайно обходительным и приятным собеседником.

Так случай воскресил «Пятерку», которая стала сплоченней, чем прежде.

Шалон, ничем особенно не занятый, осуществлял связь между нами. Частенько он целый день проводил в мастерской Бельтара. С тех пор как тот написал портрет миссис Джарвис, супруги американского посла, он превратился в модного живописца. Немало хорошеньких женщин заказывали у него свой портрет и приводили подруг, чтобы те присутствовали на сеансах позирования или чтобы показать им законченную работу. Кто только не побывал в мастерской Бельтара – и аргентинки с пламенными взорами, и белокурые американки, и эстетствующие англичанки, сравнивавшие его с Уистлером. Многие дамы приходили ради Шалона, который им нравился и с которым не приходилось скучать. Бельтара, быстро оценивший силу обаяния нашего друга, ловко пользовался этим как приманкой. У Шалона в мастерской даже имелись свое кресло, свой ящичек для сигар и своя коробочка с конфетами. Он заполнял собой пространство, а во время сеансов позирования ему вменялось в обязанность развлекать даму. Кроме того, за счет присущего ему инстинктивного ощущения, какой должна быть композиция полотна, он смог сделаться незаменимым и для самого художника. Никто лучше его не был способен подобрать позу для заказчицы и предметы обстановки, в которых она лучше всего смотрелась бы. Одаренный редким чувством сочетаемости тонов, он подсказывал художнику именно тот оттенок желтого или голубого, более всего подходившего данному полотну.

– Старина, тебе бы заняться критикой в области изобразительных искусств, – говаривал ему Бельтара, изумленный такой одаренностью.

– Да, знаю, – покорно отвечал Шалон, – но я не хочу разбрасываться.

В мастерской Бельтара он свел знакомство с госпожой де Тианж, герцогиней де Капри, Селией Доусон и миссис Джарвис, которые стали приглашать его на свои званые вечера. Для них он был «литератором», другом Бельтара, своим гостям они рекомендовали его как «господин Шалон, известный писатель». Он сделался своего рода литературным советником модных красавиц. Они просили его сопровождать их в книжные магазины и руководить их чтением. Каждой из них он обещал посвятить один из романов, которые со временем составят «Новую человеческую комедию».

Многие из них рассказывали ему о своей жизни. «Я бы хотел, чтобы вы поведали мне о себе, – говорил он им, – для той громады, которую я задумал, мне требуются все тонкости душевного состояния женщины высшего общества». Было известно, что Шалон не болтлив, и вскоре он оказался посвящен в самые пикантные парижские секреты. Стоило ему переступить порог светской гостиной, как к нему устремлялись самые восхитительные красавицы. Изливая ему душу, женская часть общества естественным образом стала считать его хорошим психологом. Вошло в привычку говорить: «Шалон тоньше и понятливее всех прочих мужчин».

– Тебе бы взяться за романы психологического толка, – сказал я ему однажды. – Никому лучше не удастся нечто вроде «Доминика» [19], в котором будет выведена женщина нашего времени.