Андрэ Моруа - Письма незнакомке

Год спустя Женни получила письмо от некоего полковника Женевриера, просившего встречи по какой-то личной надобности. Письмо дышало корректностью и достоинством. У Женни не нашлось причины, по которой можно было бы отказать во встрече. Она пригласила полковника к себе домой, назначив встречу на субботу, на вторую половину дня. Он явился, одетый в штатское, во всем черном. Она приняла его с грациозной непринужденностью, которой была обязана сцене в той же степени, что и природе, однако в ее манере держаться читался немой вопрос: «Чего от нее надобно этому незнакомцу?» Наконец, цель визита разъяснилась.

– Благодарю вас, мадемуазель, за то, что нашли возможность принять меня. Я не мог объяснить в письме цель своего визита. Если я позволил себе просить у вас о встрече, то не как мужчина, а как отец… Вы видите, я во всем черном. Траур, который я ношу, – это траур по сыну, лейтенанту Андре Женевриеру, убитому на Мадагаскаре два месяца назад.

У Женни вырвался жест, словно говорящий: «От всего сердца соболезную, но…»

– Вы не знали моего сына, мадемуазель… Мне это известно… Но он знал вас и восторгался вами… Это покажется вам малоправдоподобным… однако то, что я вам скажу, правда. Вы были той, кем он восхищался и кого любил больше всего на свете…

– Кажется, начинаю понимать, полковник… Он сам вам сказал об этом?

– Мне? Нет… Он поведал об этом своей сестре, которая была его доверенным лицом… Все началось в тот день, когда они пошли в театр, где давали «Игру любви и случая»… Мои дети вернулись, восторженно обсуждая вашу игру: «Столько деликатности и целомудрия, – говорили они, – столько волнующей поэтичности…» Ну словом, они много чего говорили, и не сомневаюсь, все это так и было, говорили с пылкостью, свойственной юности, бескомпромиссностью… Мой бедный сын был возвышенным романтиком.

– Боже мой! – вскричала Женни. – Так значит, это тот, кто…

– Да, мадемуазель, студент Политехнической школы, в течение полугода приносивший вам фиалки по средам, был моим сыном Андре… И это я тоже узнал от дочери… Надеюсь, ребячество, в котором выражалось его почитание, не доставило вам неприятных минут?… Он так любил вас, или, может быть, придуманный им образ… Стены его комнаты были увешаны вашими портретами… Сколько усилий предпринимала его сестра, чтобы добыть у фотографов очередную вашу фотографию!.. В школе товарищи вышучивали его страсть… «Напиши ей!» – советовали они.

– Почему же он этого не сделал?

– Сделал, мадемуазель, я принес вам целую пачку писем, которые так и не были отправлены. Их обнаружили после его смерти.

Полковник вынул из кармана пакет и передал Женни. Как-то раз она показала мне эти письма, написанные тонким, легким, непростым почерком… Чувствовалось: почерком математика писал поэт.

– Возьмите эти письма, мадемуазель, они принадлежат вам… И извините меня за мой необычный поступок… Я считал своим долгом поступить так в память о нем… В том чувстве, которое вы ему внушали, не было ничего непочтительного или легкомысленного. Вы воплощали в его глазах совершенство, красоту… И уверяю вас, Андре был достоин своей великой любви.

– Но почему он не попросил меня о встрече? Отчего я сама не попыталась встретиться с ним?… Ах, как я зла на себя… Как зла.

– Не корите себя, мадемуазель… Вы не могли догадаться… Если Андре и попросился по окончании школы на Мадагаскар, то, конечно, из-за вас… Он сказал сестре: «Либо вдали я смогу справиться с этой безнадежной страстью, либо совершу подвиг и тогда…»

– Да разве такие преданность, постоянство и скромность сами по себе уже не подвиг! – воскликнула Женни. Полковник встал, она взяла его за руки: – Мне кажется, я не сделала ничего дурного, и все же… И все же думается, что и у меня есть обязательства по отношению к усопшему, увы, не получившему от жизни никакой награды… Послушайте, полковник, скажите, где похоронен ваш сын… Клянусь вам, что до самой смерти каждую среду буду приносить на его могилу букет фиалок.

– Вот почему, – заключил рассказ Леон Лоран, – всю свою жизнь наша Женни, которая слывет человеком весьма скептическим, лишенным иллюзий, даже циничным, каждую среду бросает все – друзей, работу и даже любимого, – чтобы в одиночестве отправиться на кладбище Монпарнас на могилу лейтенанта, с которым даже не была знакома… Ну, что я говорил, история эта слишком сентиментальна для нашей эпохи.

Воцарилось молчание, некоторое время спустя Бертран Шмит изрек: