Чайковская - Unknown

всю последующую жизнь они предпочитали не вспоминать, делая вид, что

ничего не было, и продолжая существовать в самообмане. Когда безмятежное

счастье враз становится горем, поневоле ищешь виновных среди тех, кто

поблизости, а потом стараешься вымести из головы мысли, ставшие мусором.

– Никогда не прикасайся к моим волосам! – велела она во время их первой ночи

вдвоем, когда наконец Паском сказал, что с Алом всё теперь будет хорошо.

– А что у тебя там? – попытался пошутить Тессетен и, потянувшись к ее

прическе, вполне серьезно получил по рукам.

– Это моя просьба, – мягко объяснила девушка. – Маленькая, но ультимативная.

Потому что хоть ты и познакомился с моей тетей, хоть и женился после этого на

мне, убить тебя я все еще могу.

– И все-таки – почему?

Он не мог понять, как могут не нравиться прикосновения к голове, это ведь так

приятно!

– Нервное, – огрызнулась она и самозабвенно соврала, выдумав на ходу: – От

чьих бы то ни было прикосновений к моим волосам у меня начинаются

припадки. Тебе понравится, если вместо того, чтобы целовать тебя, я сейчас

заколочусь тут с пеной у рта?

И свою резкость она тут же утопила и растворила в страсти, с которой словно

родилась. Сетен понял, что запрет на прикосновение к волосам – совсем

ничтожная плата за те часы, когда они могли быть друг с другом, забывая об

остальном мире. Хотя сам по себе этот запрет был странен и подозрителен, она

имела право на маленькие секреты.

Еще они поначалу частенько лениво соревновались друг с другом в тонких

умениях, сходясь для этого на шутливые поединки в зимнем саду. Ормона даже

не пользовалась наваждением, чтобы сбить его с толку и оставить в дураках, а

он, растерянный, не сразу сбрасывал облик морока-покровителя, смешно сидя

на земле и встряхивая тяжелорогой головой громадного тура.

– Ты совсем не умеешь пользоваться тем, что тебе дано, Сетен! А тебе дано так

много!

Красавица заливисто хохотала и в утешение азартно дарила ему самые головокр

ужительные поцелуи – а может, ее просто заводил его анималистический образ?

Ормону было трудно понять даже тогда, когда она пыталась объяснить свои

действия.

Правда, через какое-то время эксперименты пришлось приостановить, и нескоро

еще они вернулись к ним, убедив самих себя возобновить что-то, что

невозвратно ускользнуло из их еще полудетских душ. Потом поединки стали

уже не столь безобидными и не так радужно завершаемыми. Это была скорее

обоюдная обязанность: Ормоне нравилось дрессировать, а Сетену – с

остервенением учиться тому, что не давалось так легко.

– Что ж, если война и вправду не за горами, ты найдешь чем ответить

аринорцам, – говорила она, когда их тренировки заканчивались успехом мужа, и

витиевато ругалась, если он проигрывал; утверждала, что северяне боятся ори

уже за одно то, что те обладают неподвластными им, северянам, умениями, а в

случае поединка с некоторыми бестолковыми тупицами вроде него они могут и

разочароваться в мастерстве южан.

Зима эта стала тяжелой для всех.

Для выздоравливающего Ала.

Для щенка-Ната, оставшегося без матери.

Для Ормоны, которая и виду не казала, как плохо у нее на душе, и думала, что

муж ничего не видит.

Для Тессетена, который никак не мог привыкнуть к незнакомому образу жизни

и, кажется, уже немного жалел о своем матримониальном решении, особенно

когда случилось то, что случилось. Это было сродни чувству вины: не будь

меня, с нею не произошло бы такого…

Полгода ночи вытравили из их душ все надежды на лучшее. На нейтральных

территориях планеты все чаще случались военные стычки между ори и

аринорцами, о них говорили все, о них знали даже дети. Люди медленно

покидали свою леденеющую родину и пытались найти приют и спокойствие в

малообжитых теплых странах. Но убежать от себя всегда трудно. Кажется, всем

им не давало покоя то, что произошло с Оританом и Аринорой почти пятьсот

лет назад в жестоком катаклизме и что они в тех своих, былых, воплощениях не

смогли ничего изменить.

Одно было хорошо: Ал все же выкарабкался и не стал парализованным калекой.

На это ушло больше полугода, начиная с самого простого – владения

конечностями, так долго бывшими в неподвижности. А потом Паском усложнял

и усложнял задачи так, что ученику изредка казалось, что тот нарочно мучает

его. Кулаптр был строг, мог накричать, вцеплялся, словно краб клешней, и не