Никита Немцев - Русский бунт

В джинсах, с голым торсом и пакетами — я вышел в подъезд. Мусоропровод давился порванными в куски картонками и тучными пакетами — иногда даже приходилось помогать ногой.

Тут лифт звякнул. Я застыл — и уставился в его сторону.

Чёрные бурки, чёрные брюки, чёрный плащ, чёрный рюкзак, мило скособоченный берет (красного цвета) — это была женщина. Я стоял с бутылкой в одной руке (согнутой), пакетом в другой (свисшей) и ногой на пасти мусоропровода, тихо надеясь, что меня не заметят. Она прошла было в сторону тамбурной двери, — но тут моя нога скользнула, и мусоропровод с грохотом закрылся. Она обернулась — удивительно, до чего спокойно.

По мне скользнул её зелёный стремительный взгляд: я увидел чёрное изящное каре со сбитым пробором, как бы подчёркнутые карандашом острые скулы, несколько смазливый нос, трогательно сухой, какой-то старческий подбородочек — и розовое родимое пятно на левой щеке, как от пощёчины.

Я стоял в той же глупой позе (но уже не побеждающий мусоропровод) и пялился. Она громко прошагала в мой конец коридора (от неё дышало морозом), встала у белого окна — мимо меня — и достала из-под полы пачку. Она выудила сигарету, чиркнула, раскурила и нежно (у неё мальчишески короткие ногти) вставила мне в губы: от той же спички она зажгла свою, смахнула огонёк и закурила сама (всё глядя в белое окно) как-то уголком рта.

Первая же затяжка закружила и протуманила мне голову.

— Ты, я чай, не слишком моему приезду рад? — сказала она.

— Ну чего ты, Тань? — сказал я и хотел было обнять её, но вспомнил, что я с мусором и отвлёкся на него. Избавившись от пакетов и бутылки (дым лез прямо в глаза), я вытер руки о джинсы. Таня отгородилась от меня рукой.

— Я не потерплю одолжений на мой счёт. Позволь только докурить, и я прямо же отправлюсь в отель.

— Тань, ну праздники кончились, вот я и думал… И вообще — ты не говорила, когда приедешь. — Я смотрел на эту странную дымящую штуку между своих пальцев.

— Я не имела счастья знать твой номер, — сказала она.

Мы стояли, куря — молча и зло. Я вдруг сказал:

— Да ладно тебе — пойдём. — И затушил сигарету.

Я открыл дверь и пустил её — она робко и печально прошла и на вешалку повесила свой рюкзачок (не знаю, что в него вообще помещается). Варька выбежала встречать нас и любопытно разнюхивала Танин носок в горошек.

— Славное созданье, — сказала она и присела на корточки — погладить. Варька фыркнула и вразвалочку пошла в комнату. Я воспользовался моментом и напялил какую-то футболку.

Таня ходила по квартире, с улыбкой замечая перемены и неизменное. Она встала полистать книжки — я отлучился убрать Варин туалет. Вернулся — всё ещё листает. Я посмотрел на обложку: «14 декабря» Мережковского.

Она вздохнула патетично и уставилась в потолок:

— Какие высокие люди, и какой немилосердный рок…

Я забыл, что на такое полагается отвечать.

— Тебе никогда не казалось подозрительно? Перенос столицы в Нижний Новгород, конституция, отмена армии… — Она ходила и что-то подозревала. — Это ведь не бунтари уже получаются, а агенты.

— Ну я бы не был так категоричен…

— Здесь замешана английская корона, есть точные свидетельства.

— Может быть, чаю? — предложил я.

— Я бы с удовольствием откушала водочки.

— Вроде как, была… Правда, она подмерзает в холодильнике…

— Меня это не страшит.

Мы сидели на кухне: я — с кружкой, она — с рюмкой. Разговор шёл унылый. Она что-то говорила про дела по службе (чрезвычайно томно и грустно), я — что-то про салон красоты.

— А чего Борис твой? — спросил я.

Таня явно смутилась.

— Работает, — проговорила она. — Крайне много работает…

Она крутила рюмочку с ножкой.

— Может, лучше погуляем? — предложил я. — Чем на кухне сидеть-то.

Отправились на «Лубянку». Телефон отозвался эсэмэской: «МЧС предупреждает об обильных осадках и сильных порывах ветра, будьте осторожны и держитесь дальше от опасных констру…», — а было спокойно, разве несколько снежин вяло приплясывали в ясном белом воздухе, да руки отмерзали и поспешно краснели, если не держать их в карманах. Мы шагом сельских зевак двинулись в сторону Мясницкой — к дому Шехтеля — и задумчиво курили по сторонам. Таня молчала с завидным упорством, а я был озабочен тем, чтобы штаны с меня не свалились (ремень я благополучно забыл дома, а джинсы покупал в куда более сытые года — приходилось цепко держаться за карманы). В этом ленивом снегопаде Таня держала надменность и грацию, с особенным удовольствием она дарила улыбки всем выцветшим и пожилым домам и удостаивала недовольства несуразные стеклянно-пластиковые вставки вроде «Наутилуса» и «Европейского». Я водил её нарочными кругами — мимо синагоги на «Китай-городе», домов-книжек на Тверской, «Ямы» на Полянке, даже показал кусочек Йемена на Плющихе (пустырь, забор и «эта территория принадлежит посольству республики Йемен»). Москва — мамаша, мирящая ссорящихся детей…