Никита Немцев - Русский бунт

— Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих!

По нервам в коленях будто стукнули. Таня медленно — удивительно медленно — вытянула палец, показывая на силуэт: не тот, не сгорбленный, а сидящий, бородатый, с собакой. Мы придвинулись ближе сквозь снег. Собака шла клоками, поседелая от снега и какая-то бесцветная. Устало уложив голову на колено дремлющего мужика (тоже в сединах), — она смотрела на нас. Я огляделся: в три линии сбегались деловитые дома из стекла и какого-то чёрного бисквита: они приходят сюда каждый перекур, чтоб посмеяться над неуклюжей церковью в белилах.

Я отвернулся и посмотрел в глаза собаке — я узнавал этот взгляд. Подле неё покоился картонный пакет с вином. Сверху горела красная «М». Сомнений быть не могло — это Бомж с Собакой на «Белорусской».

Я уронил штаны. Но тут же подтянул их, озираясь. Вокруг стояла такая белизна, что никто и не подумал бы заметить.

— Сильвестр! Я чувствую себя обмороженной до потери чувств. Когда мы направимся домой?

Я опять оглядел вьюгу. Нашёл среди неё Таню. Подтянул штаны выше, почти под рёбра. Я не понимал, что она говорит, но кивал, кивал, кивал…

Покойный, убаюкивающий гул. Барабан вертится — чёрный, задумчивый, глубоководный — и ворочает наши шмотки. Точно как в Питере, мы сидели у стиральной машинки на полу (разве что не обнимались). Замусленная от снегопада, Таня просилась пожить у меня на пару недель, а я кивал, кивал — и смотрел в водоворот вещей. Если дом — космический корабль, то двигатель — здесь.

— Знаешь, чем хороша зима? — сказал она.

— М?

— Можно вернуться домой и погреться.

Согласившись и делано покряхтев, я встал и пошёл за чаем. Принёс две кружки, под мышкой держа пиалку с сушками. Таня улыбнулась знакомо и уже потянулась помочь, — но тут я пролил себе чай на ногу и заорал. Варька прибежала меня спасать — (я продолжал орать) — завидела ногу Тани и вцепилась в неё зубами и когтями (дрыгая смешно ногами). Таня пыталась её отопнуть. Я пытался успокоить Таню (чай пролился ещё). Варька шипела и остервенело раздирала её ногу.

— Сучка неебатая! Пидараска жиробасная! Не трогай мою ногу, блядь! Урою, блин, нахрен! — негодовала Таня.

Варьке что? Она увидела, что я уже не кричу, — да и укатилась прочь от пинков, злобно шипя. А я стоял — глядя на Танину пощёчину. Она сидела на полу и поправляла волосы, как ни в чём ни бывало.

— А ты что… так тоже умеешь говорить? — спросил я.

— Как? — Она оправила причёску и взяла одну из двух ополовиненных этой сценой кружек.

— Ну… Не как в XIX веке.

— К несчастью, да. — Она улыбнулась с почерневшими от курева зубами. — Но стараюсь держать себя в руках. Так что же? Продолжим? — Она кивнула на стиральную машинку.

Другим вечером Таня соблазнила меня на водку. Надринчались ужасно. Вообще, быть трезвенником легко. Летом.

Нельзя сказать, чтобы с Таней мы жили душа в душу, — но жили покойно. В благодарность за то, что я дал ей прибежище от Петербурга, она держала дом в чистоте, мыла посуду и готовила (оскорблённая Варька то и дело устраивала голодовку), а главное — не напоминала о прошлом. Иногда — усталыми вечерами — мы читали друг другу вслух. Моменты текли тягучие, медленные…

Я спал на тахте, она — на диване.

Вдруг — в дверь застучали и заколотили. Я пошёл открывать: в проёме стоял Толя Дёрнов — с заснеженной ушастой головой, голой грудью, в каком-то невозможном тулупе (кажется, из зайца).

— Тебе же Шелобей футболку давал… — промямлил я.

— Кончено с Шелобеем, Парикмахер! Можно у тебя перекантоваться?

— Что за вопросы? Конечно, можно. А что случилось-то?

— Кто это такой? — К нам вышли Таня и Варька.

Я их всех представил друг другу и сказал, что Таня из Питера.

— А! Петербург! — бросил Толя Дёрнов, расшнуровывая говнодавы. — Скучный город. Там делать нечего — кроме терактов.

Таня насупленно прошаркала в комнату (читали Гончарова), а я повёл Толю на кухню.

— Да что-что! — начал Дёрнов в тулупе, размахивая чаем. — Я просто видел: во дворе узбеки асфальт ломают — с энтузиазмом, с огоньком, конечно, но вообще унылые. Я им из окна кричу: «Пошли к нам чай пить!» Ну, после смены приходят такие — Шелобей на них ещё ничего, а Руслан (хотя сам азият, нафиг) бочку стал катить: кого ты, говорит, привёл вообще? Ну и, короче, выгнали их. А я назло Руслану унитаз выкрутил и продал, а деньги тем узбекам подарил. Это овсяное печенье? Ништяк! Но дело не в этом, а в Шелобеевых нарко-мутках…