Никита Немцев - Русский бунт

— Тише… Тише… Не стоит развязывать такого опасного преступника, — прошептал он ящерицей.

Шелобей попытался проглотить слюну, но под рёбрами что-то мешалось: он осторожно облизал сухие губы. За локтём Бориса (пахнущего мятной жвачкой) он видел, как обернулся Дёрнов. Взгляд у него был — «ну и ладно».

Народ безмолвствовал и проходил, и проходил: только китайцы, заметив перепалку, стали снимать на телефоны.

— Ребят, вы объясните только, за что я арестован и почему вместо автозака у вас, блин, чемодан? — Дёрнов почесал ухо плечом.

Борис метнул взгляд:

— Заткнулся нахрен! А то хана твоему Шелобею, понял? — Он обвёл всех взглядом. — Так. А теперь мы все медленно…

Костистый кулак врезался ему в висок и прервал. Над поверженным Борисом стоял в пальто, с голыми ногами, небрежно набросанным лицом (каким-то восточным), лысый и почти без носа — некто. Он присел, подобрал наган, встал, вытянулся на цыпочках и невозмутимо проглотил его.

— Спасибо, что грохнул этого мудочёса, — сказал Толя, уже переведя руки вперёд и разгрызая флаг. — Только ты кто такой?

— Я голем, — проговорил тот медленно и странно. — Меня Аркадий Макарович, свет ему, сваял благополучный, а я после бежал в Прагу — в университеты пробовать. Правда, поступить получилось не. К тому же — совесть обратила меня на путь.

— Иоганн, ты, что ли? Я думал, ты просто кукла. — Шелобей одной рукой тёр шею, а другую протянул.

— Я некто большее. — Голем улыбнулся без губ. — Вещь в себе.

— А Кант — та же параша, — прибавил Толя тихонько.

Со Спасской башни раздались четыре протяжных удара (и ещё треть). Китайцам надоело снимать, и они ушли дальше. Остался только сочувственный японец (об этом можно было догадаться по его рыбьему лицу) в панамке и пуховике, с фотоаппаратом на шее.

Таня сидела на корточках подле подбитого Бориса, закрыв лицо ручками:

— Я не понима-а-а-а-аю!

— Ну, сварить эту кашу придумала ты. — Толя уже освободился и растирал запястья. — Я-то просто вернулся в Москву.

— А бомба! — Таня подскочила в нерве и вздёрнула носиком. — А бомба в банке из-под пива? — Она засуетилась, расстёгивая свой рюкзачок.

— Какая бомба? — Шелобей щёлкнул зажигалкой и затянул шарф как удавленник.

— Я нашла! Банка из-под пива, а в ней провода, таймер и нитроглицерина на три вагона метро! — Она выудила банку «Золотой бочки» зелёной и так с ней и осталась упрёком. — Под подоконником лежала! А кто у нас на подоконнике живёт??

Вытянутый Иоганн переводил взгляд сердобольно. Дёрнов фыркнул:

— Хя! А дома меня сколько не было? — Он посмотрел с каким-то диким прищуром. — Да ты сама её, поди, и собрала. Делать мне нечего — бомбы взрывать! Старая техника, ручной терроризм. Бунт — реакция, бунт — реакция. — Он постучал пальцем по лбу. — Нам этой махаяны не надо…

— Толя, они выбросили шкаф, ты понимаешь? Выбросили! — почти кричал Шелобей. — Некуда выходить! Везде система! — Шелобей ходил и курил отчаянно. — Только азиат — сразу смирился, а русский ещё побунтовать хочет, побуянить… А потом сядет, запыхавшийся, на кухне — и уже со всем согласный… — Он сморщился и затушил сигарету о язык.

— Мы о бомбе, кажется, разговаривали!! — напомнила Таня.

Звезда Кремля шевельнулась, любопытная.

— Барышня видит, пацан не виноват, — вступился голем с ладошкой на груди (по-старорусски).

— Ага! Вот просто из воздуха взялась она, да? Вы мне мо́зги не пудрите, умники! — Размахивая банкой, Таня бросилась на Шелобея (как курица с отрубленной головой). — Значит, твоя, да?! Твоя??

— Да не размахивай ты так! — Он отскочил.

Толя Дёрнов раздумчиво ходил, не замечая ничего.

— Отказываюсь, отказываюсь, и всё никак не откажусь…

— Это ты, да? Ты?

— Барышня, здесь вижу полное недоразумение! Теракт имеет место только метафизический.

— Ну бомба и бомба, блин. Не в чемодан же за такое.

— Не в чемодан!?? Ах ты, сибирская язва!

— Его пути кривы, а потому непопулярны.

— Просто не надо доигрывать спектакль.

— Но ведь усомниться — это страшная свобода…

— Какая древняя мысль!

— Нужна свобода и от сомнения, ну.

— Мэтр учил: ни одни слова окончательны не.

— Лишь утратив всё, мы обретаем свободу.

— Но если мир — тюрьма и все мы в ней родились, разве можем мы построить что-то кроме тюрьмы?

— Нет, это сущий бордель!

— Я вот думал в дороге: а что, если бунт-то нам навязали?

Они так и не догадались, что настоящим террористом был ты