Хербьёрг Вассму - Седьмая встреча

Потом он спустился в палисадник и расставил факелы. Он купил все, что были в магазине. Четыре больших пакета. Расставив факелы, он начал по очереди зажигать их. Иногда он распрямлялся и смотрел на свою работу. Недолго, секунду, две. Один или двое прохожих замедлили шаг, проходя мимо. Какая-то пара остановилась у изгороди и с улыбкой наблюдала за ним.

У Горма кончились спички, оставшиеся факелы он зажег от тех, что уже горели, и обжегся. С каждым зажженным факелом он поднимал голову и смотрел, не покажется ли кто в окне. Никто не показался.

Закончив работу, Горм постоял под высоким кустом с пригнувшимися от снега ветками. Потом поднялся на каменное крыльцо и снова позвонил. Безрезультатно.

Пламя факелов колебалось. Неужели она не видит, как это красиво?

Предприниматель Горм Гранде сделал то, чего никогда в жизни не делал. Ради нее он вел себя как влюбленный юнец. Если бы она это видела!

Наконец он сделал последнее усилие и расположил факелы в определенном порядке, видя перед собой глаза далматинца.

Самолет оставил в небе желто-белую полосу, из-за облаков она казалась пунктиром.

Люди в самолете смотрят вниз, думал он. И видят, как я I питаюсь изобразить в саду Руфи горящие глаза далматинца.

В соседнем доме открылась дверь. Старое согбенное существо, шаркая клетчатыми тапочками, вышло на свое барское крыльцо. Интеллигентным, но раздраженным тоном дама велела ему погасить факелы. Иначе она вызовет полицию.

— Ведь может случиться пожар! — сказала она.

Горм не погасил факелов. Но чувствуя, что у него не хватит духу позволить, чтобы его арестовали, он сделал вид, что ничего не слышал, засунул руки в карманы и вышел на улицу.

Однако вынести охватившее его разочарование у него тоже не было сил. Сердечная мука сменилась гневом. Он мысленно увидел табличку «Находится под охраной». Руфь дома и не открыла ему. Почему?

Я не уйду, пока этого не узнаю. Я должен попасть в дом! — подумал он и остановился.

Конечно, Руфь не помнила, как она родилась.

Одна мысль о собственном рождении повергала ее в дрожь. Ничего более отвратительного она не могла себе представить. Роды. Срамота и грязь, наказание Господне и тс-с… тс-с… ни слова об этом. Мерзкие, окровавленные тряпки.

Уж лучше верить в аиста. Но Руфь не помнила, чтобы когда-нибудь верила в него. Для этого стены в доме были слишком тонкие, а щели между половицами — слишком широкие.

Вся беда в том, что она родилась первой. Что Йоргену пришлось ждать. Это она виновата, что он не такой, как другие. Все детство ей услужливо напоминали об этом. Сначала никто из них не решался быть первым, но потом она все-таки протиснулась вперед.

Научившись читать, Руфь одно время думала, что это умение дается лишь избранным, лишь тем, кто родился чистым. Это явствовало из книжек. Дети рождались по одиночке, их тут же заворачивали в кружева, чтобы чистеньких и тихеньких предъявить Господу Богу. Но так было только в книжках. Там у людей словно вообще не существовало некоей части тела.

Некая нижняя часть тела Эмиссара [2] Служитель миссии, который ездит с проповедями. и матери была отвратительна. Это все знали, хотя и не говорили об этом.

Открывая коробку с цветными мелками и видя красный мелок, Руфь часто думала о том, как она, протискиваясь первой на свет Божий мимо головы Йоргена, повредила ее. Не снаружи, потому что снаружи голова у Йоргена была гораздо красивее, чем ее собственная. А вот внутри… Мысленно она видела непоправимо испорченные извилины и сосуды. Они представляли собой сплошную красную кашу. Иногда это красное месиво заставляло Руфь вспоминать материнские выкидыши. Они все были красные, и это такой стыд, что и говорить об этом нельзя было. Правда, со временем пни забывались, до следующего раза. Забыть же Йоргена было невозможно.

Потихоньку от всех Руфь рисовала, как родился Йорген. Ей казалось, что никто на свете, кроме нее, нарисовать такое не сможет. Но и у нее рисунок получился не таким, как ей хотелось. Ей хотелось изобразить рождение Йоргена красиво и понятно. Она даже думала, что, если рисунок получится красивым, она покажет его бабушке. Но все получалось только красным и черным. И как будто сердитым. Она много раз принималась за этот рисунок, но безуспешно.

Кончалось тем, что она комкала бумагу и совала ее в черную кухонную плиту. И тем не менее потом всегда со странным волнением вглядывалась в золу. Как будто все головы, все мысли и вещи — весь мир прятался в этом сладковатом запахе жирных цветных мелков.