Хербьёрг Вассму - Седьмая встреча

Несколько раз ночью она просыпалась от того, что ей казалось, будто он лежит рядом с ней, или воображала, что сейчас он наверняка плачет.

Однако это была мелочь. Даже самый несообразительный человек нашел бы неестественным, что она думает о чужом, женатом мужчине больше, чем о собственном сыне. Если бы об этом было известно.

Но ничего из того, что окружало ее днем, не напоминало ей о Туре. Ни один ребенок на улице или в парке не был похож на него. Он был чем-то, что принадлежало ей только во сне. Он владел ее снами в такой степени, что ей бывало страшно заснуть.

О Горме же, напротив, она могла думать и в Академии, и на улице. Это приносило радость и чувство свободы. И пусть это была иллюзия, потому что принадлежал-то он Турид. Все равно.

Комнату Руфь сняла по объявлению, и племянница Уве сказала, что ей удивительно повезло. На ее улице росло много деревьев, вдоль тротуара тянулись сады, и дома были похожи на маленькие дворцы.

Комната представляла собой мансарду, в ней было три окна, выходящих на крышу, и достаточно света. Из своих окон Руфь не видела ни улицы, ни деревьев, но ее это не огорчало.

Она поставила мольберт под окно и почувствовала себя настоящим художником. В одно окно ей были видны небо и труба. В другое — небо и башенка соседнего дома. На четырехугольной вершине башни были чугунные перила. Не для того, чтобы за них держались, это была только декорация. На Инкогнитогата было много декораций.

Умывальник прятался за занавеской, а душ и уборная находились в коридоре. В комнате были также плитка на две конфорки и холодильник. Но жарить дома ей запрещалось, так что приготовление пищи ограничивалось варкой яиц, кофе и чая.

Хозяйка была властная дама с седыми, уложенными в прическу волосами, ее руки были унизаны браслетами и кольцами. Браслеты звенели, предупреждая о ее появлении.

У хозяина была круглая спина, и он почти не раскрывал рта, но всюду, где бы он ни находился, его сопровождал сигарный дым. Обычно на первом этаже. Хозяйка предпочитала второй этаж. Руфь не знала другой супружеской четы, которая жила бы так просторно. Наверное, именно поэтому она никогда не слышала, чтобы супруги ссорились.

Они дали Руфи понять, что совершили богоугодный поступок, взяв ее к себе в дом. Ведь она приехала с Севера.

Это «с Севера» было равнозначно списку грехов, о которых всегда говорил Эмиссар.

То, что она, кроме платы за комнату, должна была зимой разгребать снег и раз в неделю делать уборку на двух этажах, по их мнению, было ей только в радость.

Но почему-то она была уверена, что они ей симпатизируют. Уже через три недели они перестали вспоминать, что она с Севера. Напротив, хозяйку весьма занимало, что в газетах напечатали фотографию Руфи, и она стала называть ее Художницей из мансарды.

Каждое воскресное утро, если было холодно, Руфь, перед тем как встать и одеться, топила печку. Пока печка топилась, она в кровати читала или рассматривала альбомы по искусству, принесенные из библиотеки.

Просто лежать и ждать, когда комната прогреется, было тяжелее всего. Потрескивали дрова, тепло волнами обдавало Руфь, и маленькие пальчики Тура тыкались ей в глаза, на что бы она ни смотрела. Тыкались, пока она не сдавалась и не начинала плакать.

Черные печи ее детства пахли сажей, торфом и березовыми ветками. Она помнила этот вечный крут — зола, которую надо было выгребать, и угли, в которых следовало поддерживать жар. Здесь же она уходила из теплой комнаты, не заботясь о том, что тепло исчезнет.

В Осло печка представляла собой современный металлический камин с терракотовой плиткой на верхней полочке и дверцей, которую можно было закрыть. Если по ее недосмотру дрова выгорали, страдала только она. Мерзла только ее кожа. И неприятно было только ей.

По дороге в Дом Художника или возвращаясь оттуда, Руфь проходила под большими деревьями Дворцового парка. Они дарили ей чудо покоя. Были скульптурами, менявшими свое выражение в зависимости от света. Она с ними разговаривала. Несколько раз ей казалось, что они ей отвечают. Их спокойные ответы приняли свою форму больше ста лет назад.

Ее еще не было на свете, а деревья уже знали, что она будет ходить под ними. Они склонялись к ней и наставляли ее: «Руфь Нессет, ты способна выразить многое, но тебе еще нужно работать и пополнять свои знания».

Своим товарищам по Академии Руфь почти ничего о себе не рассказывала. Как-то не приходилось. И ей было ясно, что ее не считают выдающимся талантом, хотя ей и посчастливилось привлечь к себе внимание своей картиной. Только «великие» имели право быть самоучками, не будучи смешными.