Ольга Токарчук - Веди свой плуг над костями мертвых

Они приехали втроем, и я удивилась. Неужели приготовили какой-то сюрприз, может, у меня день рождения — так серьезно все выглядели. Дизь и Благая Весть были в хороших зимних куртках, одинаковых, и я подумала, что эта пара может быть вместе. Оба такие хрупкие, красивые — нежные подснежники, выросшие у края тропы. Матога был какой-то мрачный, долго топтался на месте и потирал ладони. Принес бутылку домашней наливки из черноплодной рябины. Мне никогда не пробовали его алкогольные напитки, как по мне, он жалел сахара, и его ликеры всегда были горьковатые.

Они уже сели за стол, я еще дожаривала гренки и посмотрела на них всех вместе, возможно в последний раз. Именно это пришло мне в голову — что пора попрощаться. И вдруг посмотрела на нашу четверку совсем по-другому, чем до сих пор — как будто у нас было что-то общее, как будто мы были семьей. Поняла, что мы принадлежим к тем людям, которых мир считает ненужными. Мы не делаем ничего существенного, не генерируем важные идеи, не создаем нужные вещи, продукты, не обрабатываем землю, не обогащаем экономику. Мы даже не расплодились, как положено, разве что Матога, у которого есть сын, пусть это и Черное Пальто. Не принесли миру никакой пользы. Не сделали ни одного изобретения. У нас нет власти, нет ничего, кроме наших маленьких владений. Мы выполняем свою работу, но она в глазах других абсолютно ничего не стоит. Если бы нас не стало, ничего, собственно говоря, не изменилось бы. Никто бы этого не заметил.

Сквозь тишину в этот вечер и гул огня в плите я услышала вой сирен, где-то внизу, в деревне, откуда его принес резкий порыв ветра. Я думаю, и они услышали этот зловещий звук. А моя троица говорила понизив голос, спокойно, склонившись друг к другу.

Когда я налила горчичный суп в миски, меня проняло волнение, настолько сильное, что из глаз снова потекли слезы. К счастью, никто этого не заметил, все были заняты разговором. Я отошла с кастрюлей к столику у окна, и оттуда наблюдала за ними краем глаза. Видела бледное, землистое лицо Матоги, его аккуратно зачесанные набок волосы и свежевыбритые щеки. Видела профиль Благой Вести, ее красивую линию носа и шеи, цветной платок на голове, Дизеву спину, узкую, слегка сутулую, в вязаном свитере. Что с ними будет, как справятся эти дети…

И как я сама справлюсь. Я ведь тоже такая же. Мой жизненный опыт не годится для построения чего-то, ни теперь, ни когда-либо потом, никогда.

Но зачем нам приносить пользу, кому? Кто разделил мир на нужных и ненужных, кто имеет на это право? Разве осот не имеет права на жизнь, или Мышь, которая уничтожает зерно в амбарах, Пчелы и Трутни, сорняки и розы? Чей ум решился так безапелляционно судить, кто лучше, а кто хуже? Большое дерево, кривое и дуплистое, простояло сотни лет, и его срубили, потому что из него никак нельзя ничего было сделать. Этот пример должен вдохновлять таких, как мы. Все видят добро от полезного, но никто не знает, какое добро может принести ненужное.

— Зарево видно над селом, внизу, — сказал Матога, став у окна. — Что-то горит.

— Садитесь. Сейчас положу гренки, — попросила я, убедившись, что мои глаза вполне сухие. Но мне не удалось никого посадить. Все столпились у окна, молча. Потом посмотрели на меня. Дизь — страдальчески, Матога — недоверчиво, а Благая Весть — исподлобья, с грустью, что терзала мне сердце.

И тогда Дизю позвонили.

— Не бери трубку, — сказала я. — Здесь чешское покрытие, тебе это дорого обойдется.

— Не могу не взять, я до сих пор работаю в полиции, — ответил Дизь, и сказал в трубку: «Алло?».

Мы выжидательно смотрели на него. Остывал горчичный суп.

— Уже выезжаю, — сказал Дизье, а я запаниковала, что все потеряно, что сейчас они покинут меня навсегда.

— Плебания горит. Ксендз Шелест погиб, — проговорил Дизь, но вместо того, чтобы выйти, сел за стол и начал машинально хлебать суп.

У меня Меркурий в ретроградации, поэтому лучше мне высказываться в письменной форме, чем говорить. Могла бы стать неплохой писательницей. Но одновременно у меня есть проблемы с выражением своих чувств и мотивов поступков. Я должна была им рассказать и вместе с тем не могла. Как все это воплотить в слова? Надо им просто объяснить, что я сделала, прежде чем они узнают от других. Но первым заговорил Дизь.

— Мы знаем, что это ты, — сказал он. — Поэтому и пришли сейчас. Чтобы что-то решить.

— Мы хотим тебя увезти, — добавил Матога замогильным тоном.

— Но мы не думали, что ты сделаешь это снова. Это сделала ты? — Дизь отодвинул недоеденный суп.