Петер Хакс: Фредегунда

Как все мужчины.
Веселье часто грубым предстает,
Но франкам любо франкское застолье.

Застолье франков! Гвалт, распутство, брань!
Какая уж тут чаша круговая!
Все короли, набычившись, сидят:
Молчит угрюмо Гунтрам, Зигберт криком
Заходится, а Хильпрехт смотрит косо.
Вцепился каждый в собственный кувшин
И норовит к себе прижать покрепче,
А ставя под скамью, ногою держит.
Неужто, земли франков так скудны?
Нет, многое здесь нужно изменить!

Вот этого как раз не стоит делать.
Держись-ка от таких вещей подальше.

Да, я неопытна и молода.
Осталось мне постичь за эту ночь
Науку женщин. Но убеждена, –
И мненье это неопровержимо, –
Что не должна принцесса видеть то,
Чего терпеть не станет королева.

Запомни для начала: королеве
Непозволительно иметь капризы.

Нет у меня капризов никаких,
Забудет и король свои капризы.

Сомнительно. С чего ты начала?

Я Хильпрехта хотела проучить.
Уж слишком он по-северному груб.
Препятствием для нашего союза,
В который принесла я красоту,
Высокий род и готское богатство
(Приданого такого поискать!),
Служили его низменные вкусы,
Особенно число вульгарных жен
И склонность поддаваться искушеньям.

Мужчину принимай таким, как есть.

Вот именно! До дня его женитьбы.
А если он решается на брак,
То, значит, он созрел и для морали.
Ведь люди заключают договор,
И даже те, кто влюблены друг в друга.
По доброй воле уступив права,
Мы больше не должны на них ссылаться.

Мне жаль тебя.

Сестра, мне очень плохо.

Похоже, дело скверно. Что случилось?

Мой пес. Они над ним так издевались.

О Господи! О ком ты? О собаке?

И ты туда же. Да, мой спаниель.
Из каждого, из каждого кувшина,
Что приносили в пиршественный зал,
Неумолимо Хильпрехт подливал
Вина в серебряную миску пса.
И он перестает собой владеть,
Расходится вовсю, не помнит предков
И слов увещевания не слышит.

Но так ему угодно. Он король.

Кто?

Хильпрехт.

Нет. Я говорю о псе.
Он всеми лапами влезает в миску
И давится проклятою отравой,
Орудуя как ложкой языком.
Сначала он теряет всякий стыд,
Потом не может на ногах держаться.
Он скалит зубы в дьявольской ухмылке
И лапы омерзительно скрестив,
Направо валится, опять встает,
Налево валится, терзаем рвотой,
Толчки глухие тело сотрясают,
Он в судорогах бьется на полу,
Дрожмя дрожит, заходится икотой,
Но все равно торопится лакать,
И снова, мордой погружаясь в миску,
В себя вбирает то, что изрыгнул
И снова бьется в судорожных корчах.

Довольно. Что сказать ты этим хочешь?

Пойми, собачке бедной стало плохо.

Довольно грубой получилась шутка.

Но то была не шутка.

То не шутка?

Вчера наш старый виночерпий умер.

Ваш виночерпий? Умер? Как ужасно!

Так принято. Чему тут ужасаться?

Так принято? Ведь речь идет о смерти!

Он был старик восьмидесяти лет.

Никто, как видишь, зла тебе не хочет.
Изволь на пир вернуться поскорей,
Не то заметит Хильпрехт твой уход.

А мой уход всегда все замечают.

О Боже! Видел он, как ты ушла?

Отсюда я ни шагу не ступлю,
Пока король вернуться не попросит.