Ира Николаева - Лихое времечко

И обет дает навечно,
кто освободит в веках,
вот тому он безупречно
верность вверит не в словах.

Все исполнит, а покуда
чрез зеленое стекло
смотрит джин на дна округу,
сбраживая злом вино.

Как на лодочке бедовой
распускались паруса,
дул попутно ветер вольный,
убегали берега.

То баюкалась волною,
то подстегивала плеть,
лодка пляской озорною
мчала – лишь бы уцелеть.

Круговерть в штормах и бурях,
после – штиль и немота.
Лодочка, ничуть не хмурясь,
мерно по морю плыла.

Он был мальчишка, жил в порту,
в таверне маленькой у башни,
и говорил: «Вот подрасту,
как батя – уплыву на яхте».

И рисовал он корабли,
и карт листы съедал глазами,
сгорая от морской тоски,
читал Жюль Верна ночи с днями.

Но вот одной из тех ночей
пробрался юнгою на шхуну,
и, спрятавшись среди вещей,
уплыл легко в мечты лагуну.

Молчит история о том,
что был скандал и была порка,
то все оставим на потом,
то просто мелочь на задворках.

Он клятву дал служить морям,
обет – что не сойдет на берег,
и службу будет несть волнам,
он так сказал – он в то поверил.

Пропустим жизнь и моря соль,
скажу лишь коротко – он выжил,
он перенес шторма и боль,
и ураганы – гибель слышал.

Заматерел, как старый волк,
и грубым словом не гнушался,
и капитан в нем видел толк,
пират с почтением склонялся.

О нем неслась молва из слов
и байки, целые легенды,
мальчишка в прошлом – старый волк,
из порта призрачной таверны.

Был бой с пиратами жестокий,
и пленница, что спасена,
не избежал корабль порока,
всему виной – бела княжна.

Примета старая недаром,
что женщина на корабле
посеет смуту, ревность, свару,
да просто с нею быть беде.

Итог – любовь у капитана,
помощник тоже в доле той,
и ни шторма, ни ураганы
столь не тревожили покой.

Дуэль на шпагах – благородство
и два смертельных острия,
не просто драка нищебродства,
а принцип духа, как стезя.

И обезглавлена команда,
что капитан, помощник вмиг —
лишь трупы, только возглас «Амба»,
девицы слышен скорбный крик.

Все в трауре плывут на берег,
виновница тех злостных бед,
еще в спасение не веря,
дает монашеский обет.

Матрос с походкою морскою
по порту брел, чудес искал,
был малость пьяненький, в раздолье,
хватал за юбки милых дам.

Тут пес бродячий приблудился,
хватает обувь, вот шпана!
Матрос сначала рассердился,
потом погладил шалуна.

Повел с собою на корабль,
котлетой накормил, мясцом,
подумал – может пес награда
и талисман в пути морском.

Он научил собаку трюкам,
и в рынду била та шутя,
и разгоняла злую скуку,
не ведома была тоска.

Так пес беспечно ошивался
не месяцы – считай, года, —
матрос столь кровно привязался,
пока не выпала беда.

Пес хворится, болеть вдруг начал,
не бегает, ползет ползком,
истек, наверно, век собачий,
и веет в душу холодком.

А на земле, сойдя на берег,
матрос собачку схоронил,
и кто то верит иль не верит —
о море напрочь позабыл.

Шел корабль, не дни – недели,
не видались берега,
солонину тухло ели,
да по капельке вода.

Штурман болен, с капитаном
те же беды, что уж там,
вся команда захворала,
мчит кораблик по волнам.

Нет приказов у штурвала,
в даль влечет одна вода,
а беда – никак ни мало —
черная болезнь – цинга.

И что утро – снова тело,
в саване из простыни
за борт – море чтоб пригрело:
– Спи, моряк, пусть снятся сны.

На берег девица с тревогой пришла,
а взор – словно омут потухшего дня,
сидит и печалится, паруса ждет,
Где ж милый так долго, что ж он
не плывет?
Не ведает дева, что в море лихом
гроза приключилась, раскинулся шторм,
и милый средь рыбок беспечных на дне,
качаются щепы одни лишь в волне.
И грустью стекает слеза на песок,
в слезе той восходит молитвы росток,
а море спокойно и гладко вдали
и манит по новой к себе корабли…