Ира Николаева - Лихое времечко

Как ждать обратно – на обозе,
в бинтах кровавых мертвецом,
иль на коне с петлицей в розе
и новым наградным крестом.

Раскинулось забвенья поле,
погост скользнул за горизонт,
кресты, надгробья – чья-то доля,
покой могил, быть может сон.

Пройдут года, десятилетья,
века накручивают бег,
сотрутся надписи навечно —
и был ли вовсе человек?

И косточки помоет дождик,
и тлен раздует ветерок,
по кладбищу тому, быть может,
пройдет, не ведая сапог.

Зашелестит, зашепчет травка,
крапивы обожжет огонь,
проложит там свою канавку
из колеи запряжный конь.

Здесь имена, что канут в лету,
тут сама память предана,
лишь станет прах нестись по свету,
и убаюкают ветра.

Печка русская пыхтела —
поспевали пироги,
вся в побелке снежным мелом,
плиткой яркой изразцы.

На лежаночке тулупчик,
кошка греет здесь бока,
на столе – скипевший супчик,
в сенях – горкою дрова.

Дымоход вздыхает тяжко,
огонек печной трещит,
раскупорил деда бражку,
что под пироги да щи.

А хозяйка – та хлопочет,
тесто месит да печет,
ребятишек где то носит,
вьется праздник у ворот.

На разваленной телеге,
на тряпье, вязанке сена,
погоняя лошадь в беге,
ехала казачка смело.

Свесила босые ноги,
полы юбки подвернула,
цокала все по дороге,
песнь казацкую тянула.

Путь держала издалече,
на войну да на фронта,
ведь разлученька калечит,
повидать бы казака.

Припасен ему гостинец
да крепленый самогон,
целый ворох родных писем,
что от матушки с отцом.

А вернется она – нет ли,
кто же знает, ведь война,
хоть вокруг цветенье ветлы
да зеленая трава.

Думу думает казачка,
страха нет, сомненья прочь,
и любовь та, не иначе,
гонит из дому в ту ночь.

Как война-беда рубила,
как губила казаков,
кровь, не просыхая, стыла
на землице их отцов.
Как летели похоронки,
вести вез слепой старик,
разрывалися избенки —
выл надрывный бабий крик.
Как историю забудешь,
нищей и пустой душой
надо быть, чтобы порушить,
подвиг позабыть святой.

Кучерявилась бородка
деда, что сидел с молодкой
на завалинке рядком —
пили браженьку с медком.
Разрумянился дед пьяный —
все в казачке без изъяна:
и красавица, пригожа,
даже с кошкой чем то схожа.
Деду любоваться можно —
ведь поди уж год вдовец,
то молодушке не сложно —
ведь не тащит под венец.
Бражку с медом попивают,
дед покурит – клубом дым,
шутки шутят, байки бают —
разгоняют хмурый сплин.

Ох ты травушка моя скороспелая,
Ой ты девица-казачка несмелая,
полюбила за красу, за высокий стан,
наряжалась на беду в платье-сарафан.

А он просто молодец, ухарь-весельчак,
не зовет ведь под венец, все ведь про
сто так,
запахни свое сердечко открытое,
ведь и пуст он и жесток – куст
ракитовый.

Обними дубок зеленый да крепенький,
попроси ты жениха нераспетого,
ведь с лица воды не пить, надоест
и песнь,
серденько должно любить не слова
и лесть.

На завалинке у дома —
паренечек молодой,
курит самокрутку сонно,
мух гоняет он долой.
А потом стряхнет усталость —
тут раздуется гармонь,
зазвучит лениво малость,
мигом в оконках огонь.
Девицы проснутся разом,
скуку ветрами снесет,
и меж занавесок глазом
подглядят – кто у ворот.
Гармонист походит кругом,
забредет в соседний сад,
и к тому милому другу
выбежит казачки брат.
Через плетень махнули ноги,
смолкнет мигом и гармонь,
мать девицы на пороге:
– Ты, молодчик, охолонь.

Как казачье раскинулось поле,
как синел голубой василек,
и паслися здесь кони в раздолье,
и сплетали казачки венок.

И косились те травы степные,
собирались у речки стога,
вяли запахом терпким хмельные
василечков лазурных глаза.

На скрипучем на обозе
весь в лохмотьях и бинте,
не с петлицей с чайной розой,
а с прорехой в животе.