Ира Николаева - Лихое времечко

Шла цыганка по вокзалу —
пудра с тенями, духи,
временами доставала
карты чертовы с руки.
Погадает, посмеется,
поторгуется чуток,
ей, горластой, все неймется —
как набить бы кошелек.
Вдруг девица молодая,
глазки в слезах и тоске,
к ней цыганка подбегает:
– Помогу твоей беде.
Дай колечко, все исполню,
будешь мужняя жена,
деток будет домик полный,
счастья будет за края.
А потом промчались годы —
грех над ведьмою повис,
не взошли гаданья всходы,
не ушла молитва ввысь.
Одиночество старушки —
ни детишек, ни внучков.
Зря цыганку разум слушал,
балаболка – нету слов.
А колечко-то подарок
мамин был к святому дню,
черт куражился недаром:
ведьма – сотня к одному.

Как за черной за горой —
жили бесы,
промышляли ворожбой —
зла повесы,
дни безделье крадет —
ночь в угаре,
колдовали у дорог —
ждали барей.
Может то пуста молва —
что про бесов,
знать цыганская братва —
там у леса,
за горой раскинут здесь —
яркий табор,
запоют цыгане песнь —
жизни рады.
Конокрадами слывут —
не от скуки,
и гадают тоже тут —
тянут руки,
и страшится их народ —
да по праву,
злой молвою речь идет —
по их нраву.

Раз казачки у колодца
собрались и стар и млад,
воду черпают ведерца,
бабы с девками галдят.

Новости – вода ушатом,
кто да с кем, когда видали,
споры, хорошо не драка,
кости всем попромывали.

Девки в кулачок смеются,
бабьи вопли сгоряча —
чей казак куда метнулся,
с кем замечена вдова.

– Вы, казачки молодые,
рано радуетесь здесь,
ваши парни холостые,
с вас же посгоняют спесь.

Мимо дед – столетье справил:
– Разгалделось, воронье, —
быстро сплетниц всех расставил
по местам, тряся ружье.

– Дед, сдурел, тебе то дело?
Что с оказией пришел?
Бабье царство посмурнело,
каждый по домам побрел.

Шапка, валенки, тулупчик,
на ногах штаны из ваты,
вязан свитерочек в рубчик —
дед наряжен – матерь свята.

Крутят пальцы самокрутку,
граблей чешет бороду —
в городах – те курят трубку —
не накупишь табаку.

Здесь – щепоткой разживешься,
да газетный лепесток, —
плюнешь, дунешь, оглянешься —
и уже готов дымок.

Мозговито рассуждая,
дед пускает дым кольцом,
у дворовых стен сарая
на ведерке кверху дном.

По степной тропе-дороге,
вдоль тележной колеи,
шел казак, сбивая ноги,
шашка бряцала в пыли.
Думы темны, думы мрачны,
где-то в отдаленьи дом,
взгляд упал вдруг – не иначе
видит у развилки холм.
Подошел – могила свята, —
не примята, нет креста,
лишь лежит фуражка снята
с убитого казачка.
Кто, казак ты убиенный,
кому весточку подать,
что б не ждали – ведь не пленный,
нет – мертвее не бывать.
И солдат тот поклонился,
ветки с дерева срубил,
крест надгробный получился,
чтоб Христос не позабыл.
Ветер песней поминальной
отшумит и отзвенит,
а казак дорогой дальней
путь держал и хмурил лик.

Как тальяночка играла,
парень ей слова шептал,
а казачка подпевала,
кликала на сеновал.
Парень скромен как невеста,
та, что с маменькой сидит,
а молодка – пышно тесто,
прозеваешь – убежит.
Лузгает она семянки,
глаз маслиной заблестел,
над заваленкой времянки
звон тальяночки летел.

Пахнула печка от лучинки,
огонь ненастный занялся,
в горниле – травки да былинки,
трещат подсохшие дрова.
И тени распускались словно
от жара да от огонька,
на печь поставлю я заслонку,
чтоб не дымила, дух не жгла.
Тепло улягусь на лежанку,
пред печкой валенки сниму,
над головой – грибов вязанка,
всей грудью аромат вдохну.

Казак седлал коня на встречу
и ветрам шалым, и степям,
и свисту пуль, кровавой сечи,
туда, где битвы ураган.

Молодка плачет, мать томится,
кладет пес нос на стремена,
из крынки молоко – водицей,
течет по усу как волна.

Дождутся ль с боя дед да батько
своего сына да внучка,
передник мнут в смятеньях платья
сестренок плачущих толпа.