Ира Николаева - Лихое времечко

Нос острится, очи впали,
волосы как струп-колтун,
чуб кровавый прикрывали
тени от погасших лун.

Пес завоет, под колеса —
погоди, мол, дай взглянуть,
мимо старого погоста,
задержи свой бренный путь.

Дома на столе обмоют,
батюшка прочтет псалтырь,
соборуют, захоронят,
помянут на святый мир.

Пес, волнуясь, рядом скачет,
нос коснулся до руки,
говорят, собаки плачут
лишь по мертвому с тоски.

Как в бою лихом на шашках
ранен был казак удал,
кровяным пятном рубашка,
белый цвет – а алым стал.

А дружок его – парнишка —
труханул, видать, всерьез,
Потерпи, до дома близко,
вдруг появится обоз.

Оглянуться побоялся,
стыд иль просто ужас гнал,
потная спина-рубашка,
что есть мочи погонял.

Шкуру спас, забыл о друге,
всем сказал, что нес, сколь мог,
мол, скончался по дороге
ваш любимый и сынок.

Сам тем временем вернулся,
поле битвы обыскал,
точно – мертвый, не очнулся,
значит верно все сказал.

По кармашечкам пошарил,
у своих, у чужаков,
Будет от чего наварец,
помяну уж будь здоров.

Как умели веселиться,
пить, плясать да отжигать,
как лились хмельные песни,
казаков степная рать.

Как подлунными ночами
под окном катился смех,
как молодушек встречали,
цвел парной любовный грех.

Как суровели очами,
когда ворог наступал,
враз скупели и речами,
затихал полночный гвалт.

Мчались кони вороные,
шашки бряцали в пылу,
были ж парни удалые —
те, что «Русь не посрамлю».

На смотрины наряжались
девка, матушка с отцом,
самоцветами играли,
серьги, бусики с кольцом.

Как казачка доставала
расписные сапожки,
Мать скатерку накрывала
на дубовые столы.

Батюшка мундир казацкий
чистил с самого утра,
шашка – это вам не цацки —
начищалась добела.

Сундуками раскрывались —
платья, кофточки, платки,
в суматохе все устали —
ну когда придут сваты?

В окна малая сестренка
как котенок запищит:
– Едут, едут к нам! – в светелке
в раз затопают шаги.

А невеста раскраснелась,
вмиг за шторку – не видать,
про себя твердит не смело:
«Казачок, устали ждать».

Как во степи той бедовой
пал казак, глаза сомкнул,
вражич коня вороного
за собою умыкнул.

Стонут губы, повторяют:
– Пить, прошу, один глоток…
Ветер десны иссушает,
кровь течет как черный сок.

Вороны уже каркуют,
вблизь боятся подойти,
кровяные глазья щурят,
жаждят трапезы – еды.

Шевельнул казак рукою,
шашки не нащупал след,
потерял, знать, где то в бое,
сохранил хоть оберег.

Сжал он крестик пятернею,
раз еще открыл глаза:
– Небо, небушко родное,
ты прими скорей меня.

На одной из старых шхун
два матроса – два врага,
та вражда уж сотни лун,
и ведется неспроста.

Позабыт сюжет той ссоры,
где то в кабаке лихом
начинался в виде спора,
а решился – кулаком.

Но вот злоба затаилась,
а негаданно судьба
черною водой пролилась
и на шхуне их свела.

Палуба, подлунный вечер,
нисползает ночи мгла,
вся команда спит беспечно,
но не спят те два врага.

Вышли, трубки закурили,
слово за слово – и спор,
ветры шквалом забурлили,
заглушили разговор.

Лишь блеснули два кинжала
тихо, крик не поднялся,
лишь поутру кровь смывала
с палубы морей вода.

Не осталось тел, и за борт,
то свидетелем луна,
как клубок со злого смрада,
скрылись в волнах на века.

Век в бутылке джин томился,
барабанил сквозь стекло,
пузырился джин, сердился,
не видал ведь мир давно.

Спал на дне он океана
да в зеленом бутыле,
развлеченье – ураганы,
что еще найдешь на дне.

Рыбки стайками дразнились,
строил рожи осьминог,
джин, топорщив грозно крылья,
с пробкой справиться не мог.