Ира Николаева - Лихое времечко

Метлой помешивает зелье,
кидает зубки злых гадюк,
с той каши – жуткое похмелье,
от пара аж низводит дух.

Потом сердитым заклинаньем
скрепляет злое колдовство —
по книге чар-воспоминаний
кладет ту маску на лицо.

И диво – молодость вернулась,
в косе исчезла седина,
вдруг кошкой черной обернулась,
пошла вершить свои дела.

Как зловеще над вулканом
облачком дымок парил,
как пред бурей-ураганом,
стая птиц срывалась с крыл.
Тучами из оперений
гвалт отчаянно звучал,
небо колыхнув волненьем
мчали, словно черный шквал.
И подняв тревогой очи
к хаосу и кутерьме,
люд роптал, что то пророчит —
не к добру, знать, быть беде.
Все померкло, опустились
сумерки и пепла прах,
видно Боги так решили
поселить навеки страх.

Средь книг и звездных карт старик,
лишь формулы строчит перо,
его прозвали – еретик,
бросали камни чрез окно.
Дух деревенский как чума,
невежественен, глуп и пуст,
лишь позже скажут – темнота,
закон же нынче рвется с уст.
И нарекают колдуном,
алхимик он, прислужник черта,
жена связалась с ведьмаком,
и у нее душа, знать, мертва.
И слухом полнится округа,
и смрадом травят жизнь чете,
старик и старая подруга
окончат свою жизнь в костре.
И разлетятся книг страницы,
и канет в пропасть мудрость лет,
пророк, мыслитель, иноверцы —
виновники дремучих бед.

Костер и дымная завеса,
удушья сдавленного вздох,
и жертва казни неизвестна,
ушла в забвении веков.
Сгорели, канули архивы,
их также пожирал огонь,
и сколько бы воды не лили —
лишь угли – вот весь ваш закон.
Теперь гадай – вдруг рок судьбины
решил расправу схоронить,
чтоб не трепалось чье то имя —
колдуньей тягостно прослыть.
А может то людские козни
и поздний пред Землею страх —
убийцы слава с преисподней,
хоть и с распятием в руках.

Как за деревней – кто с дубом,
кто с вилами, ограды палкой,
боролись люди с колдовством,
а наяву – с простой дояркой.
Черны коровы у нее,
коза с козлом – ну точно черти,
здесь явно было волшебство —
забьем ее до полусмерти.
А у соседей молоко
скисает рано в белых крынках,
и это горе не одно —
падешь скота, сгорели рынки.
А баба та одна живет,
заходит к ней по слухам дьявол,
да на крылечке черный кот
сметаной лакомится, салом.
Так бей ее и дом круши,
скотину разгони по свету,
так деревенский ум вершит
суд «правый», все найдя ответы.

На инквизиции священной
стояла дева молодая,
священник проповеди ленно
читал, закон ей излагая.
Мол, отрекись от колдовства,
забудь знахарства и гаданья,
не то предам огням костра
заблудшим душам в назиданье.
И косы рвали, кожу жгли,
и пыток горькие мученья,
не жалко было и чернил,
чтоб дело не ушло в забвенье.
Как хороша она была,
как вмиг в старуху превратилась,
и кожа, что белым бела,
вся коркой кровяной покрылась.
Лишь смерть колдунью искупит —
вердикт был короток и ясен,
и ни мольбы, ни боли крик
не тронут сердца – зов напрасен.
И, может, с тайным сожаленьем —
вот что осталось от нее, —
мужчины святым повеленьем
терзали деву как зверье.

Замок хмурый и печальный,
схороненный от очей,
тех, что будто невзначай
взглядом сверлят от дверей.

В той обители старинной
поживал и правил дух,
алчил страха слуг невинных,
да господ, что были тут.

Дух витал, должно, столетья,
перелистывал листы,
колыхал фитили свечей,
шторы рвал на лоскуты.

По ночам скрипел ступенькой,
ныл стенаньем косяков,
двери хлопали по стенкам,
разбивая в хлам засов.

Дух томился и тревожил,
прятался на чердаках,
может, то не зло, а все же
просто ветер в сквозняках?

Чертик, словно на качелях,
ножкой с месяца качал,
свысока глядел на ели
и копытцем тень ронял.

Все посвистывал зевая,
звездочкам вел глазом счет,
дожидался чертик мая —
Ночь колдуний на порог.

Ждал подружек с нетерпеньем,
дрыгал ножкой в вышине,
ночь Вальпургиева сенью
приближалась к злой горе.

Чертик, потирая руки,
бил хвостом, входя в азарт,
ведьмы ведь не знают скуки,
сплин развеют на глазах.