Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Вот шапку с головы сорвал Гервазий в спешке,
Склонился низко он пред родичем Горешки,
И лысина его, иссеченная сталью,
Светилась далеко. Старик вздохнул с печалью,
Погладил лысину и вновь склонился низко,
Растроганно твердя: «Мопанку! Мой паниско!
Прости, вельможный пан, мне смелость обращенья,
Привычка такова, в том нет не уваженья,
«Мопанку» говорить привыкли все Горешки,
И в этом не было ни капельки насмешки!
Мопанку, правда ли, что вздумал ты скупиться,
Не тратиться на суд и уступить Соплице?
Не верю я, хотя молва прошла плохая».
На замок он глядел и говорил, вздыхая.

«Дивиться нечему! Ведь замок-то наследный
Не стоит ничего, а шляхтич надоедный
Уперся, знает он, что смертной муки хуже
Сутяжничество мне, я и сложил оружье.
Приму условия, какие суд предложит». —
«Как? Мир с Соплицами? Да быть того не может!
Мир и Соплицы… Мир? — Гервазий так скривился,
Как будто этими словами подавился. —
Соплице уступить? Нет! Это не годится,
В Горешково гнездо не залетит Соплица!
Пан Граф, не знаете вы сами, что творите,
Но в замке родовом не так заговорите!
Слезайте же с коня — и убедитесь сами!»
И стремя придержал он с этими словами.

Едва взошли они под сумрачные своды,
Гервазий речь повел: «Здесь в памятные годы
Вельможный пан сидел за дружеской беседой
И после сытного, веселого обеда
Мирил своих крестьян, шутил, и слушал были,
И сам рассказывал, как в старину любили.
Так потешался пан, а молодежь, бывало,
Скакала по двору верхом и фехтовала».

Старик продолжил речь в сенях уже, с порога:
«Пол камнем вымощен, камней здесь очень много,
Но больше было тут распито бочек винных
На сеймах, сеймиках, на панских именинах.
Бочонки шляхтичи таскали из подвала
На поясах своих. И шляхта пировала.
На хорах музыка играла неустанно,
Гром трубный заглушал мелодию органа,
Гремели здравицы, и громкие виваты
Сопровождали их под медные раскаты.
«За здравье короля!» — «За здравье королевы!» —
«За здравье примаса {258} !» — летело справа, слева.
«За здравье шляхты всей, простой и именитой!»
Потом: «За здравие всей Речи Посполитой!» —
«За братскую любовь!» — Под возгласы такие,
Бывало, до зари пьют шляхтичи лихие.
А сколько ждет карет и бричек пароконных,
Чтоб отвезти домой соседей приглашенных!»

В парадных комнатах, в молчанье погруженный,
Гервазий взглядывал на своды и колонны,
Он видел прошлых лет удачи и невзгоды
И, словно говоря: «Прошли, промчались годы!»,
То головой качал, а то махал рукою
И в мыслях горестных не находил покоя.
Все дальше шли они, уже в зеркальном зале,
Где рамы без зеркал у голых стен стояли,
А окна голые зияли пустотою,
Балкон напротив был над лесенкой витою,
Гервазий сгорбился под гнетом дум тяжелых,
Ладонями лицо закрыл, когда ж отвел их,
То скорбный взгляд являл отчаянье такое,
Что Граф растрогался и дружеской рукою
Сжал руку старика, хотя причин печали
Совсем не понимал. Тут оба помолчали.
Вдруг шляхтич произнес с подъятою десницей:
«Нет примирения Горешке и Соплице!
В тебе Горешков кровь, ты кровный родич пана
По матери своей, по внучке каштеляна!
А дед твой, каштелян, был человек известный
И дядя Стольника. Род именитый, честный.
Узнай историю сородичей почтенных,
Что разыгралась здесь, вот в этих самых стенах!

Покойный Стольник был в повете первым паном,
Гордился он своим сокровищем желанным:
Дочь у него была, прекрасная собою,
И не было у ней от женихов отбоя.
А среди шляхтичей ничтожнейшего рода
Соплица Яцек был, по кличке Воевода.
Владел заслуженно своею кличкой лестной, —
Глава трехсот Соплиц был человек известный,
Распоряжался он в повете голосами,
А сам гордиться мог лишь саблей да усами
И родовой земли еще клочком ничтожным.
У пана он бывал, дружил с ясновельможным.
Пан угощал его пред сеймиками знатно, —
Сторонникам его хотел польстить, понятно.
Вот тут-то, как на грех, и обнаглел Соплица,
Задумал этот хват с Горешкой породниться,
Горешке зятем стать! К нам зачастил без зова
И обжился у нас; казалось, все готово,
Посватается он; похлебкой чечевичной
Однажды встречен был и не пришел вторично.
А панна, говорят, и впрямь любила хвата,
Но втайне от других страдала дочь магната.

То были времена Костюшки. Третье мая
Горешко защищал, шляхетство подымая,
Конфедератам он хотел помочь {259} , однако
Напали москали в тиши ночного мрака.
Едва лишь удалось нам запереть ворота,
Из пушки выпалить… Солдаты шли без счета,
А мы, пан Стольник, я, да удалые парни,
Четыре гайдука, да пьяные в поварне,
Да пани с пробощом {260} — он был мужчиной дюжим, —
Все к окнам бросились немедленно с оружьем.
На приступ москали посыпали, как тати,
Из ружей десяти мы встретили их — нате!
Из окон гайдуки, с балкона мы палили.
Лежала тьма кругом, как в сумрачной могиле.
Все как по маслу шло, хоть было нас и мало,
Но ружей двадцать пять здесь на полу лежало;
Пальнем из одного, враз подают другое:
Ксендз-пробощ заряжал, не ведая покоя,
И пани с панною и девушки старались…
Да что там говорить, мы доблестно сражались!
Солдаты градом нуль нас осыпали дружно,
Стреляли редко мы, но целились как нужно.
Три раза у дверей сшибались мы с врагами;
По тройке всякий раз летело вверх ногами!
Враги в амбар ушли, а во дворе светлело,
Развеселился пан — пойдет скорее дело!
Кто только голову из-за стены покажет,
Он тотчас выстрелит, конечно, не промажет!
В траву покатится солдатская фуражка.
Куда тут нападать — и так им было тяжко!
Увидя в лагере противников смятенье,
Горешко сам теперь замыслил нападенье,
Распорядился он, довольно улыбнулся
И, закричав: «За мной!» — внезапно пошатнулся.
Я выстрел услыхал, в груди дыханье сперло…
Пан говорить хотел — кровь хлынула из горла…
Попала пуля в грудь. Взглянувши на ворота,
Он пальцем указать успел мне на кого-то…
Соплица! Замер я, от злобы холодея;
По росту, но усам я угадал злодея!
Он Стольника убил, ружье еще дымилось,
Хотел я отомстить немедля, ваша милость!
И я прицелился, стоял он недвижимо…
Два раза выстрелил и оба раза — мимо!
На мушку взять его отчаянье мешало.
На пана глянул я, его уже не стало».