Адам Мицкевич - Сонеты

Чуть мелькнул мне взор твой – признаки мне зрелись
Давнего знакомства в незнакомом взоре,
И твои ланиты ярко разгорелись,
Словно розы утра при златой Авроре.

Ты запела… Голос в душу мне проникнул,
Вспомнил я: не к раю ль бог меня сподобил?
Мнилось: ангел божий эту душу кликнул
И с небесной башни час спасенья пробил.

Милая! Признайся!.. Бед я не умножу:
Если взглядом, словом сон твой потревожу,
То хотя бы жребий нас и разлучил –

Пусть я буду изгнан и убит судьбою,
Люди пусть другого обручат с тобою –
Бог твою б мне только душу заручил!

С собой говорю я, с другими немею,
Вдруг к сердцу вся кровь приливает моя,
В глазах моих искры мелькают, бледнею;
Иные с вопросом: не болен ли я?

Те шепчут: вполне ли рассудком владею?
Весь день так я мучусь. Вот время спанья!
Авось хоть минутку украсть я успею
У мук моих после несносного дня!

Нет! Сон благодатный страдальцу неведом;
Мне сердце бьет в голову огненным бредом,
Вскочивши, я фразы слагаю, твержу:

Вот то-то и это злодейке скажу!
Но только увижу тебя – и ни слова!
А там вновь горю я, и мучусь я снова,

Ты ходишь так просто, в блестящую фразу
Ты слов не слагаешь, со всеми скромна,
А рады все быть к тебе ближе – и сразу
В одежде пастушки царица видна.

Вчера были песни и говор, был праздник,
Звучали твоих там подруг имена;
Тот гимны им пел, тот острился, проказник, –
Вошла ты – настала сейчас тишина.

Так в пирном разгаре смолкает вдруг зала,
Где к хору недавно взывал запевало
И бурно всё шло в плясовом колесе.

Вот – тишь водворилась: что б значило это?
«То ангел промчался», – был отзыв поэта.
Все гости почтили; узнали – не все.

«Ты ль это? Так поздно!» – «Что ж делать?
В ночную
Мне пору досталось в лесу поблуждать;
А ты – всё ждала меня? Я торжествую…»
– «Злой друг мой! Могла ли тебя я не ждать?»

«Дай ручки свои мне! Я их расцелую.
Дрожишь? Отчего?» – «Я готова бежать,
Чуть в роще шум листьев, крик птицы почую, –
Мы, верно, преступны: зачем бы дрожать?..»

«Преступны?.. Взгляни мне в глаза! О, напрасна
Боязнь. Преступленье не смотрит так ясно.
Иль то, что мы вместе, считать нам виной?

Однако ж так чужды мы близости тесной –
Так чужды, как будто б, мой ангел земной,
Ты всё для меня только ангел небесный».

Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом
Разгуле глумится, что двое в стенах –
Ты с юностью нежною, я с моим пылом –
Сидим мы: я в думах, ты в горьких слезах,

Я бьюсь с искушеньем, хоть бой не по силам,
Тебя же пугает бряцанье в цепях,
Которыми рок приковал нас к могилам:
Как знать тут, что деется в наших сердцах?

Что ж это? Удел наслажденья иль муки?
Приникнув к устам твоим, сжав твои руки,
Могу ли удел свой я мукой назвать?

Когда ж нам приходится тяжко рыдать
В минуту свиданья пред веком разлуки –
«Вот, вот наслажденье!» – могу ль я сказать?

Солнце на восходе гонит ночь-смуглянку,
А к закату месяц клонится унылый.
Роза, солнце видя, встала на приманку,
Под росой фиалка гнет свой стебель хилый.

Под окном Лауры я присел на планку,
А она, лаская локон свой, спросила:
«Отчего так все вы грустны спозаранку –
Месяц, и фиалка, да и ты, мой милый?»

Вечером явился я в картине новой:
Месяц возвращался бодрый, весь багровый,
Освежась, фиалка стебель поднимала,

Веселей, чем прежде, милая стояла
У окна того же, – я ж предстал Лауре
И присел, как утром, так же лоб нахмуря.

Неман! Родная река моя! Где твои воды –
Те, что я черпал когда-то детской рукой,
Те, по которым я после, в кипучие годы,
Плавал, прохлады ища под горячей тоской?

Здесь и Лаура над зеркалом вечной природы
Лик свой венчала цветами, любуясь собой:
Лик ее в зеркале этом в час тихой погоды
Здесь орошал я своею сердечной слезой.

Неман родимый! О, где твои прежние волны?
Где золотые надежды – все блага земли?
Где тот ребяческий возраст, утехами полный?