II
Крышыцца грыфель, трывае папера,
крычма крычыць у паэта душа.
Муза-пакутніца моўчкі сышла,
каб нарадзіцца ў наступную эру.
Чуеш, вібрыруе гучна струна? —
гэта ад сну ачуняла яна.
III
І зноў у срэбры год знікае,
нібы ў трызненні прамаўляе:
«Краіна, дзе крычыць каменне,—
Арменія, Арменія…»
[1990 г. н.]
«Зима-чародейка, мой мир околдуй…»
Зима-чародейка, мой мир околдуй,
Мой мир одари серебром,
Осенние листья свечами задуй,
Как добрая мать перед сном.
Пусть будут морозы снаружи вещать
Твою колыбельную песнь,
А здесь с ароматными травами чай,
Предчувствие праздника здесь.
Проснешься наутро: легко и свежо
И можно снежинкой летать.
И будет казаться, что все хорошо,
Что не о чем больше желать.
«А все же хорошо, что есть весна…»
А все же хорошо, что есть весна:
Над городом вовсю щебечут птицы,
И даже если чуда не случится,
Но счастье – просто верить в чудеса!
А солнечные блики в волосах
Согреют вместо чьих-нибудь объятий —
И просто так дыханье перехватит,
И сделаются влажными глаза.
«Осень, ты искренна. Ты не даешь…»
Осень, ты искренна. Ты не даешь
Людям напрасных надежд.
Смоет прохладный и чистый дождь
Знойного лета мятеж.
Листьями алыми к нам упадут
Все ожиданья весны,
Что не исполнились. Время смут
Сменят спокойные сны.
И вот тогда станет легче дышать,
Станет улыбка честней.
Тихая осени благодать
Греет озябших людей.
«Отпусти ты меня на рассвете…»
Отпусти ты меня на рассвете,
Снежный город, подвластный сну,
И, должно быть, никто не заметит,
Как уйду я в свою весну.
Там хоть не зеленеют просторы,
Но прозрачно рыдает капель.
Миллионы волшебных историй
Мне под вечер расскажет апрель.
Там сверкают не стертые дымом
Звезды в бездне полночных небес,
Отдохнувший за долгую зиму,
Оживает чернеющий лес.
Там природа и люди едины,
Свежий воздух прозрачен и чист,
Солнце пляшет на плачущих льдинах,
Молодой распускается лист.
Нету там ни болезни, ни боли,
Нету выхлопов, ядов-отрав.
Лишь одна первозданная воля:
Птичьи песни и запахи трав.
Отпусти ты меня на рассвете,
Снежный город, утешь мою грусть.
Как уйду я, никто не заметит.
Обещаю, что скоро вернусь.
Тебя совсем не будет. Ни-ко-гда.
Все ожиданье тщетно, зря я верю —
Срываюсь вдруг в чужие города
Да незнакомцам отворяю двери.
То стану сумасбродничать, чудить
В потребности привлечь твое вниманье,
То вновь пытаюсь терпеливо жить:
Твердить себе, что встречи час настанет
И надо лишь немного подождать…
Но, вырываясь из тюрьмы иллюзий,
Порой я не имею силы лгать
Самой себе. Тебя совсем не будет.
«Я смеюсь и пою сентябрю…»
Я смеюсь и пою сентябрю.
Он так молод и нежно хрустален.
Я его никогда не люблю.
Я его никогда не оставлю.
Мне с утра в городской тишине
В такт печально качаются ветви.
Проигравшее в вечной войне,
Убегает от осени лето.
Я смеюсь и пою сентябрю.
Под бренчание старой гитары
Он свою золотую зарю
Надевает на город тиарой.
[1992 г. н.]
Карандаш сломался. Данила поднял глаза от стопки листов и вопросительно посмотрел на воспитательницу, Ольгу Викторовну.
Та поняла и без слов: привыкла уже. Маленькому Данику всегда нужны остро заточенные карандаши и много бумаги. Неважно, чистой или исписанной с одной стороны каракулями, счетами, диктантами. Лишь бы было где чертить карты. И чем, конечно же.
Она подошла, взяла у него карандаш, еще раз глянула на мальчика и пошла к своему столу. Свищ-хрущ-свищ-хрущ – маленькая синяя точилка. Ольга посмотрела на острый грифель, отложила точилку в сторону и подозвала к себе Данилу. Вот, бери, теперь карандаш снова острый и тебе будет удобно.
В его маленьких ладошках карандаш выглядел огромным. Другие дети играют с ними как с пиками, копьями, ружьями и только в порывах скуки садятся рисовать поля, собачек, любимых футболистов. Данила не такой, совсем не такой. Ему не по душе общаться с ребятами, рисовать спортсменов и играть в «Казаков-разбойников». В каждую свободную от уроков минуту он сидит и рисует карты, старательно переносит их из атласов на десятки листков.
Читать дальше