Клиффорд Саймак - Роковая кукла - английский и русский параллельные тексты

I came up to the greenhouse and stood beside it for a moment, taking one last look for Hiram, to make sure he wasn't sneaking up on me. Then I started to move on, but a voice spoke to me and the sound of the voice froze me.

Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот самый, что поднялся из давнего тоненького побега.

Я дошел до теплиц, остановился на минуту — проверить напоследок, не крадется ли за мною Хайрам, — и двинулся было дальше. Но тут я услышал голос, он позвал меня — и я оцепенел.

Although, even as I stood frozen, I realized there'd been no sound.

Bradshaw Carter, said the voice once again, speaking with no sound.

And there was a smell of purpleness—perhaps not a smell, exactly, but a sense of purpleness. It lay heavy in the air and it took me back in sharp and crystal memory to Tupper Tyler's camp where the Presence had waited on the hillside to walk me back to Earth.

“Yes,” I said. “Where are you?”

Оцепенел, прирос к земле... но ведь я не слышал ни звука!

«Брэдшоу Картер», — вновь позвал беззвучный голос.

И — аромат Лиловости... может быть, даже не аромат, скорее ощущение. Воздух полон им — и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом проводило меня домой, на Землю.

— Я слышу, — отозвался я. — Где ты?

The seedling elm at the corner of the greenhouse seemed to sway, although there was not breeze enough to sway it.

I am here, it said. I have been here all the years. I have been looking forward to this time when I could talk with you.

“You know?” I asked, and it was a foolish question, for somehow I was sure it knew about the bomb and all the rest of it.

We know, said the elm tree, but there can be no despair.

Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал — где ему было качнуть такое дерево.

«Я здесь, — сказал вяз. — Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить.»

— Ты знаешь? — спросил я.

Глупо спрашивать, конечно же он знает — и о бомбе, и обо всем...

«Мы знаем, — сказал вяз, — но отчаянию нет места.»

“No despair?” I asked, aghast.

If we fail this time, it said, we will try again. Another place, perhaps. Or we may have to wait the—what do you call it?

“The radiation,” I said. “That is what you call it.”

Until, said the purpleness, the radiations leave.

“That will be years,” I said.

— Нет места? — растерянно переспросил я.

«Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно, в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это называется?»

— Радиация, вот как это называется, — подсказал я.

«Подождать, чтобы радиация рассеялась.»

— На это уйдут годы.

We have the years, it said. We have all the time there is. There is no end of us. There is no end of time.

“But there is an end of time for us,” I said, with a gush of pity for all humanity, but mostly for myself. “There is an end for me.”

Yes, we know, said the purpleness. We feel much sorrow for you.

«У нас есть годы, — был ответ. — У нас есть время, сколько угодно. Нам нет конца. И времени нет конца.»

— А для нас время кончается, — сказал я, и меня захлестнула горькая жалость ко всем людям на свете и сильней всего — к самому себе. — И для меня наступает конец.

«Да, мы знаем, — сказала Лиловость. — Мы очень о вас сожалеем.»

And now, I knew, was the time to ask for help, to point out that we were in this situation through no choice and no action of our own, and that those who had placed us in it should help to get us out.

But when I tried to say the words, I couldn't make them come. I couldn't admit to this alien thing our complete helplessness.

It was, I suppose, stubbornness and pride. But I had not known until I tried to speak the words that I had the stubborness and pride.

Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду не по своей воле и не по своей вине — пусть же нас выручают те, кто нас до этого довел!

Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.

Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе эту гордость и упрямство.

We feel much sorrow for you, the elm tree had said. But what kind of sorrow—a real and sincere sorrow, or the superficial and pedantic sorrow of the immortal for a frail and flickering creature that was about to die?

I would be bone and dust and eventually neither bone nor dust but forgetfulness and clay, and these things would live on and on, forever.

«Мы очень о вас сожалеем», — сказал вяз. Но и жалеть можно по-разному. Что это — подлинная, искренняя скорбь или так только, мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной дрожащей твари в ее смертный час?

От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни тлена, лишь забвение и прах, — а Цветы будут жить и жить вовеки веков.

And it would be more important, I knew, for us who would be bone and dust to have a stubborn pride than it would be for a thing of strength and surety. It was the one thing we had, the one thing we could cling to.

A purpleness, I thought, and what was the purpleness? It was not a colour; it was something more than that. It was, perhaps, the odour of immortality, the effluvium of that great uncaring which could not afford to care since anything it cared for could only last a day, while it went on into an eternal future toward other things and other lives for which it could not allow itself to care.

Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важней обладать этой упрямой гордостью, чем другим — сильным и уверенным. Она — единственное, что у нас есть, и только она одна нам опора.