Борис Хайкин - На перекрёстке ностальгий. Избранное

В Израиле обрел я новый дом,
Казенный, но в судьбе – не без изъяна.
А был в стране исхода тем нулем,
Что попадал в десятку на миньяне.*

В той жизни я усвоил, что еврей —
Меж званых – избранный, как говорится.
А здесь в обойме множества нулей —
Не стать мне полноценной единицей.

Видать, свой путь единственный ищи —
А промышляй работою поденной.
Но кто зажжен от пламени свечи,
При менор е не будет обделенным.

Не знал я, что уйдя, не оглянусь,
Не оправдаю дерзких ожиданий.
Зажжен светильник памяти, а грусть
Отбрасывает тень былых страданий.

Блокадный Ленинград. Седая мгла.
А память остается неизменной.
Учительницей матушка была
Там, в авиаучилище военном.

Из всех известных сызмальства примет
Дошли до нас по воле злого рока —
Прожекторы, сирены, голод, смерть,
Убежища и светомаскировка.

А я мечтал из окон над Невой
На мир в его печалях и заботах
Смотреть глазами мамы молодой,
Что четко зафиксировало фото.

Прорыв. Эвакуация. Финал.
Еще – Дорога Жизни во спасенье.
Ах, мама, как тебя я долго ждал —
Десяток лет до самого рожденья!

Вживаюсь, поседевший от забот,
В иной уклад; запал уже не тот,
Хоть отроду – бунтующей породы.
И все же брошу жребий на весы.
Судьба моя – песочные часы.
Сквозь пальцы, как песок, уходят годы.

А, впрочем, нету дыма без огня.
Нет повода на зеркало пенять,
И думать, думать – что еще случится?
Песчинки убывают без конца.
Считать потери – промысел глупца,
Начальника счетов, не ясновидца.

Коль вдуматься, в часах иная суть.
Решишь однажды их перевернуть —
Себя уже увидишь в новой роли.
Осыпаться, как встарь заведено,
А истины проросшее зерно
Перенести на опытное поле.

Рассеянный, привыкший задавать
Вопросы в ожидании ответа…
Но изредка снисходит благодать
На лоб широкий бедного поэта.

И образы подобно образам
Пути для отступленья перекрыли
В квартире, где газетно-книжный хлам
Удобрен затвердевшим слоем пыли.

Поэт, с надменным миром не в ладах,
Всегда у музы ветреной во власти,
Воистину, недаром, господа,
Тернистый выбрал путь к вершине страсти.

Ему для неприкаянной души
Нужны, как никому, улыбки ваши,
Когда с недосягаемых вершин
Спускается несолоно хлебавши.

Он – вещь в себе, что там ни говори:
Дом на замке, висят на окнах шторы.
И странная табличка на двери —
Опять ушел в себя, вернусь не скоро.

Люблю поэзию в себе
На подсознаньи, каждой клеткой.
В часы депрессии нередкой
От безысходности в судьбе.

На слово наложить табу
Не посягну в часы безверья,
Пусть замирает кровь артерий
И выступает пот на лбу.

Любовь, что нас лишает сна,
Не патология, а узы, —
Взаимность с женщиной. А с музой —
Любовь с рожденья сращена.

Служа, пред нею не робел,
Хотя, увы, не Казанова.
Взаимностью не избалован,
Люблю поэзию в себе.

Я близко так не видел журавлей.
И только здесь, в израильском гнездовье,
Они доступней стали и смелей.
Как будто целой стаей вмерзли в поле.

Я близко так не видел журавлей,
Уверенных, что в крае иудеев,
Где водится охота на людей,
Сидячих, убивать их не посмеют.

Любуюсь, и глазам не верю я.
Наверно журавли слегка устали.
Они стремятся в теплые края,
И здесь у нас задержатся едва ли.

Вот так и люди, скорые на зов,
Отыщут место теплое по карте.
Израиль для одних – Страна отцов.
Другим же – остановка перед стартом.

Я близко так не видел журавлей.
И больше не увижу, может статься.
Обетованной, горестной земле
С гостями нелегко навек прощаться.

Если впору отчаяться,
Утешает одно —
Облака облачаются
В золотое руно.
И Светило весеннее
Создает, трепеща,
Боди-арт настроения
Мягкой лапкой луча.
Невезеньем отмеченный,
Словно жизни не рад,
Поперечному-встречному —
Не товарищ, не брат.
Станет узкою улица
И пустынно окрест,
Если не повинуются
Стать, осанка и жест.
Но взгляни по-хорошему
На порядок вещей,
На зеркальное крошево
В свете ярких лучей!
На характер свой ветреный
Надевая лассо,
И подсолнухом к светлому
Повернувшись лицом,
Сам собой заморочен,
Господин и слуга,
Ты решишь в час урочный,
Правду, коль дорога,
Жизни вкус с пониманием
Положить, как кумир,
Камнем в столп мироздания,
На чем держится мир.