Борис Хайкин: На перекрёстке ностальгий. Избранное

Из склепа, как высшая милость,
Венера, мила и бела,
Пред очи людские явилась
На греческом острове Милос,
Где сотни столетий спала.

И в узел разыгранной драмы
Попав не без веских причин,
Античный бесчувственный мрамор
Скульптуры изысканной дамы
Будил вожделенье мужчин.

Был каждый из них озабочен —
Как проще урвать этот приз,
И в край его вывезти отчий.
За первенство сладостной ночи
Схлестнулись Стамбул и Париж.

Улыбка невинная девы
И бюст, оголенный весьма,
Осанка, и взгляд королевы,
И в пальчиках яблочко Евы —
Ревнивцев сводили с ума.

Пролито там крови немало.
Богиня тех стоила мук.
Бока в потасовке намяла.
Но яблочко не выпускала
Венера из каменных рук.

Уняв первобытную похоть,
Упал победитель без сил.
От девы плененной нет проку —
Утеряны руки по локоть.
Он близок, да не укусить.

Но женское сердце – не камень.
Ей в страсти – рассудок терять,
Влюбленных дразнить и лукавить.
Отныне у женщин с руками
Лишь «яблочко» можно отнять.

Белый Лотос, омытый дождем,
Разметался на водной постели.
Руки грешные были у цели,
Ты ж молила: давай подождем!

Хороша и довольна собой,
Стать единственной ты не спешила,
Как цветок из семейства кувшинок.
Мне оставила горечь и боль.

По течению, гордая, ты
Унеслась, аромат источая.
И срывал я земные цветы,
Все обиды на них вымещая.

Губ раскрытых созревший бутон.
Лепестками сложились ресницы.
Это ты? Или снова мне снится
Белый Лотос, омытый дождем?

Славя небо голубое,
Хоронясь от лиходеев,
Проживала Орхидея
В клеверах и зверобое.
Ветер брал ее в объятья.
Трепетало одеянье.
Словно радуга, сияли
Жемчуга на складках платья.
До поры не знала горя.
Только радовалась жизни.
Безответно ей служили
Повилика и Цикорий.
Зависти холодный иней
Вмиг сразил ее на вздохе.
Клевета Чертополоха
Обесчестила богиню.
И, не выдержав позора,
Покрываясь краской алой,
Орхидея убежала
Из родной долины в горы.
Пробиралась днем и ночью
В тайный скит от огорчений.
Из пещеры шла в пещеру,
Раздирая платье в клочья.
Скит в горах крутых затерян.
Только след ее не сгинул.
Ведь на всем пути Богини
Вырастали Орхидеи.

Тружусь, не покладая рук,
В квартире съемной, кстати.
Мы бьем по дереву «тук-тук»
На пару – я и дятел.

Я вдохновение обрел
В стенах чужого дома.
И он долбит засохший ствол.
Не можем – по живому.

Для нас обоих каждый день —
Субботник и воскресник.
В необустроенном гнезде
Слагать не можем песни.

Работу мы сочли за честь.
Неужто, в самом деле,
Нам из одной тарелки есть
И спать в чужой постели?

На стук соседи-ватики*
Сбежались: «Что он, спятил?»
А мы такие мужики,
Два брата: я и дятел.

В мире нет бойца смелей,
Чем напуганный еврей.
В мире нет скопца верней,
Чем обрезанный еврей.
В мире нет скупца бедней,
Чем богатенький еврей.
В мире нет истца шумней,
Чем обиженный еврей.

О, как пугающе и просто
На холст художника рука
Наносит абрис Холокоста,
Где кучевые облака
Глаза смущают мрачным видом.
Но высоко в туманной мгле,
Образовав Звезду Давида,
Оплачут павших на Земле.

На заднем плане пышут печи,
Но не обманет внешний вид.
«Иных уж нет, а те – далече…»,
Но жизнь забвенья не простит.
И по законам жанра строгим
В одной из памятных ночей
Медведица в своей берлоге
Зажгла светильник в семь свечей.

Чьи тайны хранит это Мёртвое море,
Покуда проходят века чередой?
Содом и Гоморра, Содом и Гоморра
Навеки затянуты мёртвой водой.

Не поняли грешники вышней угрозы?
Нарушена с Богом духовная связь?
Воронку заполнили женские слёзы.
Мужское достоинство втоптано в грязь.

В ленивой истоме, тиха и покорна,
Вода без планктона, как совесть, чиста.
И гуси залётные в поисках корма
Давно убывают в другие места.