Варлен Бечык - Радкі і жыццё

I вельмі часта шанцавала

Лаўцам чыноў і ўзнагарод,

У сцепах гэтай установы (філармоніі)

Саміх сябе не пазнаём.

Тут нават слова роднай мовы

Не адшукаем днём з агнём.

Пра кнігу Айры Уолферта «Банда Тэккера» Д. За­слаўскі піша: «Следует вообще отметить как существен­ный недостаток романа чрезмерную склонность его авто­ра к психологическим экспериментам и изысканиям, в том числе и в области подсознательного, которые меша­ют правильному восприятию изображаемых Уолфертом явлений и снижают художественное достоинство произ­ведения».

Наадварот. Імкненне да псіхалагізму ўзмацняе твор.

Чингиз Айтматов. «Земля и птица вдохновения». «Правда». 18.9.84.

«Такова всякий раз многообъемлющая и многослож­ная суть подлинно великого мастера: он говорит о кам­не, а сказано о горе, он говорит о хуторе, а сказано о планете, он говорит об одном дне, а сказано о целой эпохе».

Янка Брыль:

«Момант чалавечай блізкасці, глыток высокай радасці жыцця».

«Крытык павінен быць другам».

«Два найвышэйшыя званні — пісьменнік і чалавек. Адно мне вельмі хочацца набыць, другое — яшчэ больш — не страціць».

Академик Д. С. Лихачев. «Лики слова» («ЛГ», 25.1.84):

«А если обратиться непосредственно к произведени­ям древнерусской литературы, мы обнаружим в ней такие черты, как глубокая эмоциональная и интеллек­туальная насыщенность, истовая убежденность, стрем-ление в сжатой форме ответить на коренные вопросы бытия, утвердить добро и справедливость. Эти черты перешли потом в творчество великих русских писателей XIX века — Толстого и Достоевского, они продолжают­ся и в советской литературе, вплоть до наших дней».

«Для меня интеллигентность — это повышенная вос­приимчивость к культуре, искусству, деликатность в отношении других людей, принципиальность. И еще: интернационализм. Я убежден, что национальное в его лучших проявлениях сохранится всегда. Но это не иск­лючает подлинного интернационализма, который заклю­чается в отсутствии национальной спеси. Кстати, я дол­жен напомнить, что «интеллигенция» — русское слово! Корень — заимствованный, он есть почти во всех евро­пейских языках, но в нынешнем своем значении — соци­альном, нравственном — слово и понятие «интеллиген­ция» родилось на нашей земле. А теперь, обогащенное новым смыслом, пришло в европейские, и не только европейские, языки».

«...Мы убеждены, что лицеприятие, так называемые отношения и тому подобные чуждые литературные при­меси довели нашу критику до поразительной бесцветно­сти и сделали ее ни в каком случае не полезной и, веро­ятно, очень скучной для читателей».

Пімен Панчанка:

Век прайшоў,

А дзень яшчэ ўсё цягнецца,

У наступны век

Зары вячэрні сцяг нясе.

Кожны дзень упарта я шукаю

Будучыню,

Ды яна ўцякае.

Будучыня,

Пра цябе усе мы

Друкавалі вершы і паэмы,

Мы цябе гукалі:

«Залатая!»

Зрэдку ты прыходзіла...

Не тая.

МЛЫНЫ

Млыны за вайну анямелі,

Бо вельмі быў горкі намол.

Журыўся над жорнамі Мележ,

Ды Мележ памёр....

А час наш ідзе грозным ходам,

Усюды грымяць перуны.

Звяліся зусім донкіхоты,

Як здані, знікаюць млыны.

Павел Нилин. «О товарищах, о литературе» («ЛР», 25.5.84):

«Разделяю и, в общем, могу рекомендовать следующие правила:

— будьте влюблены,

— пишите постоянно,

— не ленитесь смотреть кругом и деятельно — по крайней мере в молодости — участвуйте в жизни,

— общайтесь с хорошими писателями — важно убе­диться, что достижения, даже при больших способнос­тях, требуют усилий,

— не теряйте времени,

— читайте,

— не ставьте себе задачей рассказать именно о себе...

— не избегайте развлечений,

— молчите: на разговоры расходуется творческий дух».

Алесь Камароўскі («Маладосць, 1975, № 4, с. 50):

У мармуры, метале

Бацькі з вайны прыйшлі

Ваенныя медалі

Унукам прышпіліць.

Забітых, пакараных

Калекам і жывым

Перадаліся раны,

Пакут і болю швы.

Як трэба — кожны пойдзе

I ворага саб’е:

У кожным спее подзвіг I вера у сябе.

Якая лухта і недарэчнасць!

Ю. Фучик. Из Баутцена, тюрьмы для подследствен­ных в Берлине:

«Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет смертный приговор, все время думает об этом и терза­ется. Это ошибка. С возможностью смерти я считался с самого начала... Но, по-моему, вы никогда не видели, чтобы я падал духом. Я вообще не думаю обо всем этом. Смерть всегда тяжела только для живых, для тех, кто остается».