реальность, и это придает мне нездорового легкомыслия.
- Хочу.
Мы уже в доме. Комната с темно-‐красными стенами. На одной из них -‐
огромное золотое лицо Будды, выпуклое, все в паутине трещин, глаза
закрыты, веки разбухли от накопившихся за тысячу лет снов. Под Буддой –
широкая тахта, обитая вытертой черной кожей.
Она оборачивается.
- Что же?
- Вы не зря тут живете. Под этим вашим куполом. Загар, действительно,
очень… – я провожу взглядом по ее ногам – от сандалий до отреза
платья. – Очень-‐очень ровный. Очень.
Эллен молчит, но я вижу, как вздымается под кофейной тканью ее
грудь.
- Кажется, вам немного жарко, – замечаю я.
- Мне немного тесно, – она поправляет ворот своего платья.
- Ваш муж рекомендовал мне принимать таблетки безмятежности.
Считает, что надо вытравливать из меня животное.
Госпожа Шрейер медленно, словно сомневаясь, поднимает руку,
берется за оправу и снимает очки. Глаза у нее огромные, изумрудные,
охваченные карим ободком, но какие-‐то будто матовые, будто драгоценные
камни слишком долго без внимания пролежали на витрине. Высокие
бронзовые скулы, гладкий лоб, тонкая переносица… Без очков, словно без
панциря, она кажется совсем хрупкой – той приглашающей, вызывающей
женской хрупкостью, которую мужчине хочется изорвать, расцарапать,
затоптать.
Я оказываюсь рядом с ней.
- Не надо, – говорит она.
Беру ее за кисть – сильнее, чем надо – зачем-‐то тяну вниз. Не знаю, хочу
ли я сделать ей приятно или больно.
- Больно, – она пытается высвободиться.
Я отпускаю ее. Она делает шаг назад.
- Уходите.
До самого лифта Эллен молчит, а я созерцаю ее затылок, наблюдаю, как
льется и сияет мед ее волос. Я чувствую, как из-‐за какой-‐то неуклюжести,
неверного движения, спонтанная сила тяготения, почти столкнувшая нас,
нечаянных, в космическом пространстве, слабнет, как траектории наших
судеб вот-‐вот растащат нас друг от друга на сотни световых лет.
Но собираюсь с мыслями я лишь когда уже стою в кабине.
- Чего не надо?
Эллен чуть прищуривается. Она не переспрашивает. Она помнит свои
слова, обдумывает их.
- Оставьте это свое животное в покое, – произносит она. – Не надо его
травить.
Двери закрываются.