Dmitry Glukhovskiy - Microsoft Word - VK Chapter 4.docx

Пятьсот Третьего и его упырей?

Кодекс говорит, что у воспитанника нет никого ближе, чем товарищи

по десятке – нет, и быть не может. Но Пятьсот Третьему вместо товарищей

удобней иметь рабов и любовников, превращая одних в других и обратно. Его

десятка – бич божий.

Зато моя – сборище стукачей, слюнтяев и придурков. Сколько себя

помню, всегда старался держаться от них подальше. Дебилам нельзя

доверять, но слабакам верить еще опаснее.

Вот списочек.

Тридцать Восьмой – лощеный красавчик, ссыкливый кудрявый

ангелок, пай-­‐мальчик и перестраховщик, который за свою красоту и за свою

пугливость платит оброк тем старшегруппникам, которые не принимают

таблетки безмятежности.

Сто Пятьдесят Пятый – губастый весельчак-­‐хулиган, сдающий

товарищей за дополнительный час в кинозале. Поймаешь – божится, что это

не он, прижмешь – клянется, что предать его заставили под пытками. Все

врет. Нужно время, чтобы понять: для этого улыбчивого паренька все люди в

мире, кроме него самого – дурацкие куклы, которыми нужно вертеть в свое

удовольствие.

Триста Десятый – серьезный крепыш со стесанным болевым порогом,

делящий мир аккуратно на две половины: темную и светлую. Такому нельзя

рассказать ничего тайного – ведь в тайне хранят только то, что на свет лучше

не вытаскивать. Да и не может умный человек верить, что каждое дело можно

сложить либо в коробочку с надписью «хорошо», либо в коробочку с надписью

«плохо».

Девятисотый – рослый, хмурый, бессловесный толстяк. Он выше всех

нас и выше даже пятнадцатилетних, но при этом квелый до ужаса – и в

довершение всего невыносимый тормоз. Добиться от него чего-­‐то

невозможно, лучше ни о чем не просить и ничего не предлагать: в лучшем

случае – проигнорирует.

Двести Двадцатый – рыжий и весь в веснушках, с таким простецким и

добрым лицом, что хочется немедленно ему исповедаться. Он и сам готов

поделиться с кем угодно своими секретиками, да такими, что уже дослушать

их до конца значит нарушить правила, а уж сочувственно кивнуть – точно

обречь себя на воспитательную беседу. И вот странность – самого Двести

Двадцатого с синяками никто никогда не видел, хотя в комнаты для

собеседований его вызывают часто. Зато тех, кто с ним откровенничал,

наказание настигает неизбежно, хотя и не сразу.

Седьмой – пухлик, тугодум и плакса. Никогда не разговаривал с ним

дольше минуты: терпения не хватало дождаться ответа, а если его чуть

встряхнешь – он сразу в слезы.

Пятьсот Восемьдесят Четвертый – прыщавый застенчивый онанист,

контуженный преждевременным гормональным взрывом.

Сто Шестьдесят Третий – злобный шкет, яростный драчун, вечно

курсирующий между комнатами для собеседований и лазаретом – не храбрый,

а отчаянно безмозглый, упрямый, не знающий страха и не знающий, как

пишется это слово.

Семьсот Семнадцатый. Ну, это я.

Одного не хватает. Девятьсот Шестого.

Того самого, которого забрали в склеп.

- Она не преступница, – говорит мне Девятьсот Шестой.

- Кто? – спрашиваю я у него.

- Моя мать.

- Завали хлебало! – я бью его в плечо.

- Сам завали!

- Заткнись, я тебе сказал! – оглядываюсь на провокатора Двести

Двадцатого, который, навострив свои оттопыренные уши,

подкрадывается к нам.

- Да пошел ты!

- Я тебе говорю… В правилах…

Оборачиваюсь к Двести Двадцатому лицом; тот уже весь изулыбался в

предвкушении. Ничего, пусть хотя бы знает, что я его засек.

- Слышь! – Двести Двадцатый отмахивается от меня. – Если ты такая

баба, что даже послушать про это боишься, то давай, двигай! Что ты там

говорил, Девятьсот Шестой?

Мы сидим в кинозале. Последний час до отбоя нам разрешают оставить

себе. Только этот час и можно засчитать на подобие человеческой жизни. Час

в сутки. Мы живем в двадцать четыре раза меньше тех, кто на воле. Хотя о

том, как они там существуют, и о том, что они существуют вообще, мы можем

узнать только из увиденного в кинозале. И, конечно, все наши сведения о

бабах тоже почерпнуты из фильмов.

Мало кто помнит свою жизнь до интерната – и уж точно никто в этом

не сознается.

- Говорю, что моя мама – хороший человек, и она не виновата! – упрямо

талдычит Девятьсот Шестой.

В кинозале – сто мест. Сто неудобных жестких кресел и сто маленьких

экранов. Никаких объемных очков, никакой прямой проекции в зрачок. То, на