Dmitry Glukhovskiy - Microsoft Word - VK Chapter 4.docx

храпят, постанывают, а самые неосторожные еще и разговаривают. А в палате

стоит душная тишина, в которой единственный звук – отчаянное сопение

Шестьсот Пятьдесят Четвертого, который пытается забраться на свое место.

Ему это почти удается, он хочет закинуть ногу на кровать и неловко

поворачивает кисть; вскрикивает от боли и падает на пол.

- Иди сюда, – зачем-­‐то говорю я. – Ляг на мою койку, а я на твоей досплю.

- Нет, – он ожесточенно мотает головой. – Это не мое место. Я не могу.

Это не по правилам.

И лезет снова. Потом, бледный, садится на пол и сосредоточенно

потеет.

- Тебе сказали, за что тебя? – спрашиваю я.

- За то же, за что и всех, – он криво пожимает плечами.

Взвывает сигнал «Подъем».

Девяносто восемь мальчишек срывают с себя повязки и сыплются с нар

на пол.

- Помывка!

Все стягивают с себя пижамы с номерами, комкают одежду,

зашвыривают ее на свои полки, соединяются в тройную цепь и, пряча в

пригоршнях свои стручки, зябко жмутся, дожидаясь, пока не откроется дверь

– а потом бледной гусеницей ползут через санитарный блок.

По трое мы проходим через душевую арку и, мокрые, голые, мнущиеся,

выстраиваемся в зале. Здесь наша щербатая сотня, и еще одна, и еще – две

старших группы.

Вдоль нашей тройной шеренги тяжело шагает главный вожатый. Его

глаза так глубоко утоплены в пробоинах зевсовых глазниц, что кажется, будто

их там нет вовсе, что маска надета на пустоту. Он невысок, но голова у него

такая толстая, огромная, что даже Зевс налезает на него с трудом.

- Дрянь! – надрывается он. – Вы жалкая дрянь! Чертово семя! Ваше

счастье, что мы живем в самом гуманном из государств, иначе вас давно

передавили бы всех по очереди! С такими преступниками, как вы, в

каком-­‐нибудь Индокитае не церемонятся! И только здесь вас терпят!

Жерлами своих отсутствующих глаз он присасывается к нашим

мечущимся зрачкам, и горе тому, чей взгляд он перехватит.

- Каждый европеец имеет право на бессмертие! – ревет он. – Только

поэтому вы еще живы, ублюдки! Но мы для вас припасли кое-­‐что

пострашнее смерти! Вы будете вечно торчать тут, всю свою ублюдочью

бесконечную жизнь будете тут торчать! Вам, выродкам, своей вины не

искупить! Потому что за каждый день, который вы здесь проводите, вы

успеваете наделать столько, чтобы еще два тут сидеть!

Глаза-­‐присоски переползают с одного воспитанника на другого. За

старшим следуют еще двое вожатых, неотличимые от него.

- Шесть-­‐Девять-­‐Один, – произносит главный, останавливаясь вдруг

шагах в десяти от меня. – На воспитательные процедуры.

- Слушаюсь, – сникает Шестьсот Девяносто Первый.

Своей покорностью он может заслужить чуточку снисхождения в

комнатах для собеседований – или нет. Это лотерея, как лотерея и то, что

сейчас для воспитательных процедур отобрали именно Шестьсот Девяносто

Первого.

Старшему докладывают обо всех грехах и грешках, которые каждый из

нас натворил за последние сутки, и услышав раз, он не забудет ни единого из

них – никогда. Шестьсот Девяносто Первого он может карать сейчас за

проступок, совершенный сегодняшней ночью, или за ошибку, которую тот

допустил год назад. Или за что-­‐то, чего Шестьсот Девяносто Первый еще не

делал. Мы все виновны изначально, вожатым не нужно выискивать повод,

чтобы нас наказать.

- Ступай в комнату А3, – говорит старший.

И Шестьсот Девяносто Первый послушно тащится в пыточную – сам,

без сопровождения.

Старший приближается ко мне; впереди себя он гонит такую волну

ужаса, что у моих соседей начинают трястись колени. По-­‐настоящему

трястись, взаправду. Знает ли он о том, что я говорил сегодня в палате?

Я и сам весь вибрирую. Чувствую, как волоски привстают у меня на шее.

Я хочу спрятаться от старшего, деть себя хоть куда-­‐нибудь, но не могу.

Напротив нас стоит еще одна шеренга. В ней пятнадцатилетние –

прыщавые, угловатые, с раздувшимися мышцами и внезапно рванувшим

вверх позвоночными столбами, с тошнотным курчавым мхом между ног.

И ровно передо мной – он.

Пятьсот Третий.

Невысокий рядом со своими долговязыми однокашниками, но весь

сплетенный из перекрученных напряженных мускулов и жил, он стоит чуть

особняком: его ближайшие соседи прижимаются к другим, лишь бы

держаться от него подальше. Как будто вокруг Пятьсот Третьего – силовое

поле, отталкивающее других людей.