Dmitry Glukhovskiy - Microsoft Word - VK Chapter 4.docx

двенадцать, и я давно все знаю про устройство жизни. Нет. Просто потому что

дальше мне неинтересно: когда вместо струн зазвучит назойливый нервный

бит, «Глухие» превратятся в обычное праведное крошилово, в один из ста

тысяч боевиков, которые составляют плейлист нашего кинозала.

Я разглядываю завалившийся на бок маленький велосипед, убеждаюсь

в который раз, что обувь на веранде может быть только детской; пытаюсь

понять, откуда у женщины в белом такой пиетет перед игрушечным медведем

– может быть, потому что он – полномочный посол в этом кресле кого-­‐то

другого, живого, любимого? И понимаю, что из кино вырезали что-­‐то важное.

Конечно, я догадываюсь, что.

Почти все видео в плейлисте, кроме пары древних анимационных

фильмов – о героях и о борьбе, о войнах и о революциях. Вожатые говорят, это

педагогично: из нас ведь воспитывают воинов. Но часто бывает – смотришь

фильм, и вдруг теряешь сюжетную нить, путаешься в истории. Как будто с

людьми в кино случилось что-­‐то, о чем зрителям забыли сказать. Я не

единственный, кто замечает, что из фильмов пропали сцены, но глядеть

продолжают все. В конце концов, ведь самое-­‐то главное – драки и погони,

приключения, то, ради чего все и ходят в кинозал – не тронули!

Почти все.

По сотне дисплеев меня вокруг мчатся куда-­‐то мигающие полицейские

машины, закованные в броню кони, подбитые пропеллерные самолеты,

моторные лодки, космические челноки, трубящие боевые слоны, люди в

смокингах и в окровавленной военной форме, парусные корабли, реактивные

глайдеры… Вся история человечества проносится в дыму и хаосе из ниоткуда

в никуда.

А на моем экране – стоп-­‐кадр. Дом из кубиков, кресла-­‐коконы,

сигаретный дымок, легкое платье, белый медведь с серебряными глазами.

У Девятьсот Шестого – брошенный в траву велосипед, детские

сандалии на коричневой веранде, огромные окна.

Горизонт у нас общий: изгибы изумрудных тосканских холмов под

небесной лазурью, кипарисовые веретена, рассыпающиеся часовенки из

желтого камня. Бежевый дом с дощатой верандой находится под Флоренцией

четыреста лет назад.

Мы не обсуждаем, почему раз в десять дней мы садимся с ним рядом, и

перед тем, как приняться за прилежный просмотр кино о войнах и

революциях, включаем «Глухих» и вместе прокручиваем первые минуты – до

того момента, как стихают струны и колокольчики. Это наш заговор. Нас

связывает обет молчания. Я хотел заговорить с ним, но не так. Не об этом!

- Заткнись, я тебе сказал! – я пихаю Девятьсот Шестого в грудь. – У всех

преступники, а у тебя нет?!

- А мне до вас всех дела нет! Моя мать – честный человек!

- Конечно! – горячо поддерживает Двести Двадцатый. – Так ей и скажи!

- И скажу!

- Да пошли вы все!

Я вскакиваю со своего места и ухожу, злой на этого несчастного идиота.

Раз он такой храбрый, пускай выворачивает душу на изнанку перед рыжим

стукачом, мне плевать. Что мог, я сделал – и дальше подставляться из-­‐за его

упертости не намерен!

А что еще я могу сделать?

Ничего!

- Сам виноват! – кричу я Девятьсот Шестому, когда вожатые

уволакивают его, сопротивляющегося, раскрасневшегося, в склеп. –

Дебил!

Остальные смотрят молча.

Каждый день я ищу его глазами в столовой, на построении.

Задерживаюсь, проходя мимо комнат для собеседования. Вслушиваюсь по

ночам – вдруг в коридоре шаги, вдруг его выпустили? Мне не спится.

- Я сбегу отсюда! – однажды слышу я собственный голос.

- Замолчи и спи. Отсюда нельзя сбежать, – шепчет мне Триста Десятый,

крепыш с черно-­‐белым зрением.

- А я сбегу!

- Не говори так. Ты же знаешь, если они нас услышат… – лепечет

пассивный серафимчик Тридцать Восьмой.

- Пусть слушают. Мне плевать.

- Ты что?! Забыл, что они сделали с Девятьсот Шестым?! Его в склеп

забрали! – Тридцать Восьмой сипнет от страха.

Я хочу сказать «Я тут ни при чем!» или «Я его предупреждал!», но

вместо этого говорю совсем другое.

- Ну и что?

- Его же до сих пор не выпустили оттуда… А сколько времени прошло!

- Девятьсот Шестой не собирался никуда бежать! – встревает подлец

Двести Двадцатый. – Его за другое так! Он про родителей говорил. Я

сам слышал.

Ему мало Девятьсот Шестого. Сдал одного, теперь хочет использовать

его историю как наживку для других…

- И что рассказывал? – клюет кто-­‐то из другой десятки.

- Заткнись, Двести Двадцать! Какая разница, что он там нес! – у меня