Игорь Олен - Лоскутная философия. Идефикции

Почему Бог дал мудрость лишь размножаться, мудростью же любить – обнёс? Как сделано, что « сей мир » стал ужасом, где отец и мать погребают чадо? Нам за Адама месть? Первородный-де грех? Бог правит нас? Но Бог может воскликнуть: БУДЬ! – зло сгинет. Или Он бросил нас, вникших в «зло» с «добром»? Чаша полнится… Бог, пребудь со мной! Или, может, Ты не рассчитывал на нас всех, Бог «избранных», говорят иудеи? И наши беды вдруг – к счастью избранным?

124.

Ницше возвысил нас «волей к власти», дабы подставить «вечному возвращению».

125.

Я – юродивый, мыслящий, делающий некстати. Мой вид тревожит: я не могу скрыть боли от восприятия « сего мира » как буффонады. Я в изумлении, что все бьются за вздор и счастливы, что желают никчёмного: славы, благ, комфорта. Взять хоть культуру, столь вознесённую и почтённую в массах в качестве высших дел человека, – сколь ни пытался, но я не мог читать Мережковского с его играми в мудрость, сходно Монтеня и им подобных, занятых умствием вместо жизни. Так и «Кармен» Бизе отдаёт мне пошлостью, а «святой» Рафаэль – гламуром. Блеск сих кумиров тускл и неверен, и, несмотря на талант их, это профаны и продуценты броских трюизмов. Тот, кто считает рухлядь культуры высшею ценностью и кто видит покров, не сущность, – истин не скажет. Коль Мережковский (нынче вот Веллер, может, случайно?) отождествляет Кунцзы и Лаоцзы, то единственный вывод: в них пыл учить мир, критиковать его, с тем чтоб слыть в нём доками. Я не мог принять сих «духовных» вшей с их пошлостью и не мог таить к ним брезгливости. Я всегда искал, чтó за видимым, шёл за рамки. Мне образцом был столпник, кой сорок лет вис в небе над ойкуменой, или Плоти́н-философ, кой пел Единое, или Ницше, ищущий Истину. Ведь ничто в « сём миру » не стóит, дабы ценить его, и всё следует сжечь для горнего, куда надо стремиться, мыслил я. Но – ошибся.

По христианству, род людской сам себя не спасёт, увы, а спасёт его Бог. Поэтому люди подличают, паскудят, жрут, пьют и гадствуют, серут в высшее, полагая: дастся само-де. То есть, выходит, я юрод дважды: перед людьми юрод, ибо ставлю их низко, и перед Богом, ибо стремлюсь к Тому, Кто меня в Свой час Сам возьмёт.

126.

«Маяк», что из радиостанции стал потатчиком пошлым вкусам, в лад новым «рыночным» -де запросам (хочет народ что проще, бахов не хочет; «выше колена ниже пупка дырка такая влезет рука ха-ха это что друзья?», – вот какие шарады на «Маяке» обыденны), так по этому «Маяку» ведущая, в стиле штатовской Опры, что-то чирикала, вдруг сказала: «Пять минут музыки». И пошла смесь грома, стуков да выкриков.

Что есть музыка: балаган, фиглярство или же изгнанный на задворки Моцарт? Вот вопрос.

Дальше: что человек? Этичнее: кто есть более человек: фан шума или фан Моцарта? Оба суть человеки? Может. Но, разумеется, у них разные музыки, вкусы, принципы, сообразно сущность. Ищем пришельцев? – вот, они рядом! Нет в мире более непохожего друг на друга, чем индивиды. А отчего так – выяснил Дарвин.

Прежде считали: люди от Бога. Но! вдруг наука, мать точных знаний, в Дарвине вызнала, что имела быть эволюция: от сгущений белка, этапно, через мартышек, сладился homo, homo разумный. Что ж, довод весок. Массовый разум, любящий веское, нас повёл взахлёб от приматов. И, коль заводят речи о Боге как о Творце, вмиг массовый образованный, окультуренный мозг ехидствует. Ибо ведает: всё от длительной эволюции от простого к сложному. То есть мы – макаки.

И на здоровье! Жили бы мирно дети макаки с теми, кто дети Господа Бога.

Нет. Парадокс как раз, что народ макак воспрепятствовал прочим в горнем наследстве; вроде бы знает, что «Бога нет» по логике и что тот, кто Богов, как бы лукавит. Но, видно, нечто у обезьяньих чад чует разницу и, забыв про Дарвина и диктат науки, мыслит зазорным быть в обезьянах, но в то же время опровергает Божий ген в прочих.

Се доказательство экзистенции Божией в том числе. Коль о Нём, в пику многим наукам, есть соблазн, то Бог – есть.

127.

У женщины пять детей; они, как все дети, универсальны и абсолютны; в них все потенции, все пути и могущества. Дети ангелы, но в делах неловки, как и все дети. Да и зачем им? В ком совершенство и абсолютность – тем делать что-либо нет нужды. Царям ли свидетельствовать свой статус? Дети, короче, были феноменом, обнимающим все возможности; но с годами стали конкретными: та – типичная менеджер по торговле зерном, тот – доктор, тот – полицейский, этот – водитель. Из абсолютных, универсальных стали конкретны, определённы, мастеровиты и – ограниченны. Но на что разменяли универсальность и абсолютность бывшие ангелы? На устроенность? На комфорт под солнцем? Факт показательный, и весьма.