Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Последнюю фразу она кричит как рыжий на арене.

— А в местной писательской организации как раз, наудачу, образовалась пустотка, ниша, которую могла хорошо заполнить свежая достойная женская фигура. Имевшиеся в наличии литературные бабушки годны были только на оживление равноправием рядов президиумов.

Она хохочет, распахивая хорошо излаженную, белеющую фарфоровыми зубами, сияющую пасть.

Такая может быть только в будущем. Перед концом.

— Представляешь, эти старые лошади все еще выстанывали: «Клава уткнулась в мужественное плечо Василия и задышала полной грудью».

А другие, помоложе… вообще не могли ходить по прямым коридорам, привыкнув юлить и извиваться даже там, где этого не требовалось. Эти писательши бегали с протоколами заседаний, с планами выездов, скакали с какими-то квитанциями, бумажонками, и на их лицах, помимо гордости за порученное дело, стояла вечная озабоченность задержкой регул. Врать они умели феноменально, одновременно двум, и трем, четырем и все в одном, общем разговоре.

— Да, — она переводит дыхание, смахивает улыбку, стучит пальцами под глазами, — да, у них не было достоинства. Того самого, какое я обрела, работая сантехником. — Тварь вонючая, — говорит она, что-то поддев язычком из-под ногтя и разглядывая на пальце. — Видишь, куда залез. На ее пальчике — обломок жесткого толстого волоса.

— У меня руль обшит лисой. Дохлятина пакостная…

— Мера, мера — вот что главное. Старик Платон прав на все сто. Чему-чему, а мере я уже была научена. Нахлебалась без меры. Попробуй-ка я тогда заговорить всерьез, как все и вся требовали друг от друга. У! Всю артель вспугнула бы… Ого, всколыхнулись бы борцы… Бабец-то и впрямь пошел коней на скаку ловить. Нет, не наш человек. К кормушке подходить не умеет. Около правды они суетились, как солдаты-салаги вокруг присланного в часть нового орудия. Целое сонмище оболтусов облепило, и, пихая друг друга, начало надраивать со всех сторон. Они воображали, что, прикасаясь к правде, они имеют к ней отношение.

Надраили. Начистили до блеска. Вот, мол, правда у нас в полном порядке. В случае чего — можно и пальнуть. А выстрелили только раз. Один литературный сверхсрочник спятил и дернул за спуск, ему уже все было до фени. Искрошил в капусту стаю воробьев, напугал всех до смерти и в ящик сыграл. После этого к сильному орудию, да еще со стороны стволов никто и подходить не стал.

Ты потом поймешь, что правда — это не оружие, это как мать-одиночка… Скорее, идея, чем…

— Надоело, — говорю я. Распрямляю затекшую от лежания спину. И только теперь вижу под пригорком сверкающий пустой автомобиль. Чем-то очень знакомый. Дождь, дача, шоссе…

— «Фольксваген», — вспоминаю я.

— Мой, — говорит она, легко вставая. — Ну, и твой. Недостижимого нет. Надо только правильно выходить в люди. Головкой вперед.

Предчувствие грубой хваткой зажимает дыхание. Я бегу вниз. Ощупываю ледяные плоскости машины. Вот! Вот оно, свежее кровяное пятно в заметной вмятине крыла. Горячие, багровые капли падают в мою ладонь, вмиг переполняют ее, струйкой льются вниз, в серую асфальтовую крошку дороги, кровавое озерцо становится маленьким скрюченным силуэтом.

— Это ты… убила ребенка, — хрипит мой голос.

Она цинично кривит синие губы:

— Такую трогательную кудрявую девочку с правдивыми глазами? Не дури! Ты же понимаешь, что она — образ, символ…

— Живая кровь? Символ?

…Сжимаю кулаки.

Женщина прыгает от меня в «фольксваген», газует, машина пятится, мчится, пожирая задом черные клубы ночной пыли и оставляя за радиатором светлую дневную пустоту.

— А иди-ка ты с таким будущим… — кричу я. И просыпаюсь.

На пригорке молчание. Такое, какого я никогда не слышала в бригаде. О чем я и сообщаю собравшимся. Маркус красен и кроток, словно его утихомирили по сусалам в отделении. Молчит. Молчит Мухаметдинов Фарид, лежит — лицом в траву — как боец в кинофильме. Я жду, и Морозов, который всегда лучше воздержится, чем скажет, тяжело отдувается и молвит за всех:

— Так ведь и мы… Такого от тебя… Не слыхали еще…

Внутри меня начинает оползать слой за слоем мелкий и щекотливый камнепад.

— А чего ждем?

— Конца, — мрачно говорит Морозов. — Скоро Серега подъедет. Эта так и не пришла.

Смеюсь тихонько. Смех булькает, наполняет меня, будто горячая вода отопительную систему после долгого перерыва. Течет энергичное тепло, ищет выхода, рвет кипятковыми струями куски ржавчины на прямых поворотах. Губы мои раздвигаются. Смех свистит и повизгивает, шипит, как застоялый воздух из-под клапанов. Не могу остановиться. Хохот давит, напирает на горло, выжимает слезы. Бригада смотрит на меня теми однозначными лицами, какие бывают у людей, когда рядом кто-то тронулся, а они остались. Терпят и ждут врача. Такие лица затягивают приступ.