Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Он впервые почувствовал, что эта реактивная машина полностью ему послушна; он выдержал и курс, и скорость и попал точно на полосу. И хотя лоб у него взмок, он был счастлив: эти несколько секунд им владело удивительное чувство полета и жизни, стало легко, и казалось, что все вокруг прекрасно — и перрон, на котором стояло с десяток самолетов, и белый снег, тихо падавший на землю и устилавший серые бетонные плиты, и темневший недалеко лес; чудилось, что они сейчас заправятся и снова выведут самолет на взлетную полосу; хотелось улететь непременно сейчас, и Венька, несмотря на усталость, на то, что рейс забрал добрых пятнадцать часов, без раздумий полетел бы снова; ему не терпелось ощутить еще раз свою силу и власть над машиной… Он, пролетавший больше шести лет, и не подозревал, что только теперь становится настоящим пилотом, пилотом, для которого уже не будет ничего лучше на свете, чем вот такая посадка, взлет ранним утром, когда солнце только взошло и под крылом остается тонкая пелена облаков, легких и красноватых от первых лучей. Для него будут и ночные полеты, и яркие звезды.

Заруливая на стоянку, Венька плавно подтормаживал, внимательно присматривался, чтобы не зацепить крылом хвост какого-нибудь самолета, и губы его кривились в улыбке. В тот момент он, конечно, не думал, что свое простое звание пилота ему придется подтверждать еще не раз. Об этом знал Дед, поглядывающий на Веньку, один раз он качнул головой и буркнул грустное «Да!». Механик взглянул на Деда, ожидая какой-то команды, но Дед молчал. И о чем он думал, не смог разгадать даже механик.

Наступили в авиации серьезные времена, когда строгие инструкции обязали командира экипажа говорить без умолку весь полет, записывая на магнитофон каждое свое действие — а перед запуском двигателей приходилось «начитывать» минут пять. Деду приходилось туго, но вот появился в экипаже Венька, и эта «почетная» обязанность перешла к нему. Дед слушал и кивал головой. Кивок этот и то, что было перед ним, и что происходило после, напоминало некий ритуал, повторяемый перед каждым вылетом.

Дед и Венька усаживались каждый в свое кресло и ждали. Штурман, сидевший отдельно в своей кабине, уже раскручивал гироскопы, включал приборы и между делом писал. Писанины у него хватало: подобно тому, как командир должен был любое действие зафиксировать на ленту магнитофона, штурман все записывал. Иногда он писал впрок, полагая, что все так и произойдет. И часто угадывал.

В пилотскую входила бортпроводница и докладывала, что пассажиры сидят по своим местам и пристегнуты ремнями.

— Бортпроводники к вылету готовы! — заканчивала девушка и, уловив кивок Деда, выходила.

— Это главное, — ворчал механик ей вслед и закрывал дверь пилотской.

— Грация, — ронял Дед; он всех девушек называл этим прекрасным словом, не особенно считаясь ни с внешним видом, ни с возрастом, и однажды рябоватую дурнушку, болтавшуюся в небе лет пятнадцать, окрестил точно так же: та бегала, помнится, весь полет по салону, не могла прийти в себя от счастья.

— Двери, люки закрыты, — начинал механик, говорил он медленно, потому что обдумывал каждое слово. — Самолет заправлен… Готов!

— Штурман готов! — шуршало в динамиках.

— Второй готов!

Дед смотрел на Веньку, и тот громким и отчетливым голосом говорил как молитву:

— Внимание, экипаж! Выполняем рейс по маршруту… Погода основного и запасного соответствует минимуму. Особых явлений нет! Керосина десять тонн. Взле…

Тут Венька притормаживал и зыркал на Деда, а Дед или стучал пальцем себе в грудь, или показывал им на Веньку.

— Взлетает второй пилот, — заканчивал Венька, если палец был устремлен на него, или: — Взлетаю я, второму — помогать, мягко держаться за управление! Остальным членам экипажа — согласно инструкции!

После этого Венька нажимал другую кнопку и просил у диспетчера разрешение на запуск двигателей, и в работу вступал механик.

Конечно, это было нарушение, и, если бы начальство прознало о том, что «начитывает» не командир, а второй пилот, оно бы взгрело Деда, считавшего, кстати, всю эту говорильню никому не нужной. Дед полагал по простоте душевной — если можешь молчать, молчи — и свято верил, что лишние слова только отрывают от дела. Взгляды устаревшие — да и понятно: Дед начинал летать на таких самолетах, на которых не то что магнитофона, а даже рации не водилось. Стояли там три прибора: высотомер, указатель скорости да магнитный компас. Кому или чему там будешь наговаривать? Себе разве, да сам и без того знаешь, что лететь надо, а в кабине все так привычно, что и хотел бы сделать что-то не так, а не сможешь. Да и отчего это пилот должен сделать что-то не так? Что он — враг себе? Примерно так спрашивал себя Дед и понимал, что на реактивном самолете, напичканном всевозможными приборами, все гораздо сложнее. «Но нельзя же только говорить, — выдвигал он основной аргумент, — надо же еще и лететь…» Ответа он, впрочем, не знал, а о том, что о нарушении могло пронюхать начальство и влепить ему выговор, он не беспокоился и думал просто: бог не выдаст, свинья не съест.