Захария Станку - Ветер и дождь

— Ну, что ж… гнием помаленьку… Наше милое общество загнивает. Вместо него появится другой мир, новый мир, в котором…

Диоклециан запальчиво перебил его:

— Да, появится. Не возражаю. Когда-нибудь должен появиться и новый мир. Но я-то его уже не увижу. А если и увижу, то к этому времени я буду слишком стар, чтобы радоваться или печалиться. Что же мне делать? Я ведь живу сегодня… И вот я вынужден уживаться с нынешними жуликами, бандитами, мерзавцами…

Диоклециан снова преобразился. Свиное рыло исчезло, и церковный маляр снова стал похож на преждевременно состарившегося безработного актера, которому, несмотря на весь его сценический опыт, ни разу не довелось сыграть Гамлета и которому никогда не аплодировали. Даже голос его, как только он перестал рассказывать о бухарестском бомонде, изменился и стал спокойнее, ровнее. Потом я снова услышал голос больного, и мне показалось, что каждое его слово может оказаться последним, с таким трудом он их произносил…

— Жестокая зима задерживается, — сказал он. — А я не переношу холода. Мне очень нужны дрова. Ты бы не мог достать мне дров, Диоклециан? Я заплачу… Сразу, как только мне удастся продать хоть один из моих новых холстов…

Прежде чем Диоклециан успел ответить, кто-то рванул дверь снаружи, и в комнату без стука поспешно вошел высокий человек, очень полный, широкоплечий, с огромным животом; тот, кто сравнил бы его с бочонком пива, не очень погрешил бы против истины. Он был в дорогой шубе на меху, в широкополой шляпе, на ногах — блестящие галоши, в руках, затянутых в перчатки, — толстая палка, которой он все время нервно размахивал, как будто отбивался от преследовавших его собак. Подобно всем богачам, входящим в жилище бедняка, он не счел нужным раздеться или даже стряхнуть с себя снег.

Оглядев нас всех по очереди пристальным и, как мне показалось, сальным взглядом, отчего мне стало даже как-то не по себе, вновь прибывший обратился к больному:

— Бонжур, мэтр!

Больной ответил:

— Бонжур, хозяин!

— Ну-ка покажи свою мазню… Что ты там успел нацарапать с тех пор, как я здесь не бывал?

Больной ответил робким и тихим голосом, как будто доносящимся из могилы:

— Несколько новых пейзажей, хозяин… И два-три натюрморта…

— Пейзажи!.. Натюрморты! — презрительно воскликнул вновь прибывший. — Ясное дело! Что же еще, кроме натюрмортов, может изобразить полумертвец? Ладно! Давай-ка их сюда. Поглядим! Посмотрим!

Толстяк громко сопел и беспрестанно стучал палкой по полу. Его хриплый голос срывался, мне казалось, что он задыхается, и я даже подумал, что его может хватить удар от возбуждения. Но больной, который, по-видимому, хорошо знал этого гостя, оставался спокойным.

Ученик, который мыл кисти, оставил свое занятие, подошел к стенке и, отобрав несколько холстов, поднес их к окну.

— Пожалуйте сюда, господин Бордя, — робко сказал юноша. — Поближе к свету…

Бордя ринулся к окну. И на моих глазах снова произошло чудесное превращение. Бордя взял холсты очень осторожно, я бы даже сказал с нежностью и благоговением, как берут в руки драгоценности, и стал их рассматривать. Делал он это молча и обстоятельно. И на лице его появилось выражение удивления, радости и даже откровенного восторга. Потом он снова неожиданно преобразился. И я опять услышал его брезгливый, вульгарный язык:

— Покупаю! Радуйся, мертвечина, — я беру все пять холстов! Хотя это всего лишь пачкотня, чепуховина… Но на такую мазню только ты один и способен… Беру!

Сунув руку в карман, Бордя извлек оттуда пачку скомканных кредиток и бросил их на постель больного.

— На, держи! И постарайся прожить еще немножко. Ты меня слышишь? Постарайся продержаться в живых и испачкать еще несколько холстов. Может, получится какая-нибудь хреновина вроде этой… И люди будут глазеть на нее, разинув рты, даже через сотни лет. И будут говорить: это он, тот самый… Но боярин Бордя купил их первый. Боярин Бордя первый оценил по достоинству эту мазню. Не будь боярина Борди, художник давно околел бы с голоду. Не будь боярина Борди, эти холсты попали бы на свалку. Не будь боярина Борди… Не будь боярина Борди, вся жизнь столицы не имела бы смака.

Для кого были предназначены эти разглагольствования? Для Диоклециана? А может быть, он говорил для меня, надеясь, что я запомню его слова и когда-нибудь напишу о них? Нет, он меня не знал. Впрочем, мало ли что может выйти из молодого человека, вращающегося в артистических кругах?