Захария Станку - Ветер и дождь

Мальчик с трепетом протянул мэтру свое сочинение. Взяв его в руки, Балканский извлек из кармана огромный карандаш и перечеркнул все четыре строфы сонета.

— Молодой человек, — дружелюбно сказал поэт. — Ты гениален. Из тебя получится второй Шекспир или второй Данте. Если уж очень будешь стараться, возможно, что ты поднимешься и до моего уровня. Возможно, что ты даже меня превзойдешь. Но в этом сонете годится пока только то, что я не перечеркнул. Только это…

Я приподнялся со своего места и вытянул шею, пытаясь разглядеть получше, что именно Балканский не вычеркнул. И увидел одно-единственное слово: сонет. Впрочем, точности ради следует сказать, что маэстро не перечеркнул также подпись: И. Харапник-Харапническу.

Проявив слишком большое любопытство, я обнаружил себя. Поэт меня заметил и, безошибочно догадавшись, кто меня привел, спросил Диоклециана:

— Этот молодой человек пришел с тобой? Он пишет?

Юга Диоклециан ответил:

— Ничего подобного, дорогой маэстро.

— В таком случае зачем ты привел его в обитель поэзии?

— Он рисует, дорогой маэстро. И неплохо.

Маэстро пристально посмотрел на меня и сказал:

— Молодой человек, ты будешь вторым Микеланджело. Вторым Леонардо. Или только Рафаэлем. Это видно по блеску твоих глаз, зеленых, как майская трава. С завтрашнего дня ты приступишь к созданию моего портрета. Я заплачу за него чистым золотом.

— Я очень вам благодарен, маэстро…

Вероятно, поэт даже не расслышал моих слов. Он продолжал:

— И вот таким образом, зацепившись за полы моего сюртука, ты тоже достигнешь бессмертия. Современники меня презирают. Но будущие поколения будут меня обожать. Они воздвигнут мне статуи и монументы. Они будут превозносить мое имя до небес… До луны… До звезд…

Говоря это, поэт смотрел куда-то поверх голов присутствующих. Может быть, он видел небо и звезды? Потом он снова посмотрел на меня. Теперь он смотрел мне прямо в глаза и продолжал:

— Молодой человек, настанет день, когда ты будешь прогуливаться со своими внуками по улицам этого города. И, показывая на мою статую, скажешь: «Я знал этого удивительного поэта. Я пожимал руку этому замечательному художнику. Ту руку, которой он писал свои бессмертные стихи!»

И старик торжественно протянул мне свою правую руку. Длинную, худую и удивительно красивую руку, хотя от нее уже остались только кожа да кости. Я пожал ее и вздрогнул — она была холодной как лед. Может быть, руки мэтра уже умерли? Может быть, и сам он уже находился на пороге смерти? Руки его были сухими и холодными, как у покойника.

Кто-то из окружающих шепнул мне на ухо:

— Поцелуй ему руку… Чурбан! Поцелуй скорее руку.

Но я еще ни разу в жизни не целовал руку мужчине. Я не целовал руку даже священнику, хотя по деревенским обычаям это было в порядке вещей. И я притворился, что не понял совета. Поэт, кажется, был удивлен, но не обиделся. Он указал мне на место у своих ног и, продолжая покачиваться в своей качалке, вдруг обратился к другому молодому человеку, который стоял за его спиной, словно ожидая приказаний. Это был очкастый юноша, одетый в старый потрепанный пиджак черного цвета.

— Мельхиседек, — сказал ему поэт. — Мельхиседек — король поэзии и мой любимый сын — приготовься.

— Я готов, дорогой отец и великий учитель. Я всегда готов служить вам.

Сказав это, Мельхиседек, любимый сын маэстро и король поэзии, положил на стол чистый лист бумаги, карандаш и приготовился писать под диктовку. Маэстро закрыл глаза и, продолжая покачиваться в качалке, начал тихим, капризным тоном ребенка, затеявшего игру с самим собой, произносить какие-то слова, которые вскоре, к моему великому изумлению, стали слагаться в стихи.

В комнате царила напряженная тишина. Все присутствующие молчали. Молчал даже Диоклециан. И я молчал. Ни звука, кроме таинственного шепота поэта и осторожного шелеста бумаги в руках Мельхиседека. В комнате было тесно и душно. Но я почему-то вдруг почувствовал холод. Я был сильно взволнован и вскоре понял, что все присутствующие здесь чувствуют то же, что чувствую я. Господи! Что же произошло? Мы присутствовали при рождении поэзии, при появлении на свет художественного произведения. Это было рондо, строгое и элегантное… И мне вдруг почудилось, что старая детская качалка сделана из золота, а комната поэта и весь дом его — настоящий дворец. Или храм, в котором происходит волшебная мистерия.

В эти минуты я снова понял, что, в сущности, я человек слабый. Мне хотелось плакать, и я не мог совладать с собой.