Захария Станку - Ветер и дождь

С Диоклецианом я познакомился именно в то время, когда у меня появилась мечта стать художником. Диоклециан был художником. Внешность у него была невзрачная: худ, сутул, глаза всегда красные, выражение лица утомленное, обиженное. Как только я появлялся в его мастерской, он заставлял меня позировать. У него не было денег, чтобы платить натурщикам, и он пользовался услугами всех своих знакомых.

— Сегодня ты будешь святым Димитрием, — говорил он, накидывая мне на плечи какой-то пестрый плащ. — Мне необходимо закончить эскизы для церковной фрески. Надеюсь, я получу этот заказ…

— Но ведь совсем недавно я был святым Пафнутием. Боюсь, что в следующий раз ты превратишь меня в святую Параскеву.

— Для святой Параскевы мне будет позировать жена.

— А барышня? Как поживает мадемуазель Диоклециан?

— Зачем ты бередишь мою рану? Даже имени ее я не хочу больше слышать! С тех пор как она сбежала из дома, она для меня не существует.

— Что поделаешь… Проклятый город! Он полон соблазнов…

— Да, Бухарест превращает честных людей в жуликов, а невинных девушек в проституток. Но довольно болтать. Сиди смирно. Приступаю к изображению святого Димитрия. Хотя… погоди… Я забыл. Совсем забыл, что я его уже нарисовал еще месяц тому назад. Ты же сам и позировал мне для святого Димитрия. Сегодня ты будешь архангелом Михаилом.

— Ладно. Как говорят у нас в деревне: вошел в хоровод — танцуй!

Диоклециан вытаскивал откуда-то другую одежду, давал мне в руки меч, а к спине привешивал два картонных крыла. Таким нехитрым способом я преображался в архангела Михаила.

После сеанса:

— Приходи и завтра. Будешь позировать для сатаны.

— Разве я похож на сатану?

— А по-твоему, ты похож на архангела?

И Диоклециан разражался бранью. Тут он был виртуоз — редко мне приходилось слышать такие отборные ругательства.

Встретив его случайно на улице, я знал: он меня уже не отпустит и будет таскать за собой по всему городу. Оправдывался он таким образом:

— Я боюсь ходить по городу один. Попросту боюсь. К тому же вдвоем веселей.

Однажды он привел меня на улицу Бонапарта и втолкнул в какой-то узкий проход, ведущий к невзрачному приземистому домику, в котором жил знаменитый поэт Балканский. Этого поэта я иногда встречал на улице. Довольно часто видел я его и в бухарестских кафе. Поэт был так худ, что походил на скелет, обтянутый бледной и прозрачной кожей. Он носил длинные волосы и длинные, закрученные кверху усы. Бледное, изнуренное лицо его было покрыто глубокими морщинами, только лоб оставался чистым. Особенно выразительны были руки Балканского: удивительно красивые, тонкие, почти прозрачные. Глядя на них, невольно приходило на ум, что такие руки должны быть у великих пианистов. Сам Балканский говорил, что такие руки были, наверно, только у Паганини. Другим непременным атрибутом внешности Балканского была его трость. Он никогда с ней не разлучался. Впрочем, в те годы многие ходили с тросточками. В кафе «Империал» поэт всегда сидел за одним и тем же столиком у большого окна, выходящего на Каля Викторией, и смотрел на прохожих. Он мог сидеть так часами и смотреть на улицу. Видел ли он то, на что смотрел? Я был убежден, что нет. Мне казалось, что он вечно погружен в самого себя, в свои мысли, в свою душу. В ту таинственную область своего существа, из которой, вероятно, и возникали его эпические поэмы и прекрасные сонеты. В «Империале» я видел поэта множество раз. Пока он не исчез… Навсегда. Нет, я не хочу описывать теперь смерть и похороны Балканского. Это были странные похороны. Впрочем, странной была вся его жизнь.

Итак, Диоклециан привел меня к маленькому невзрачному домику, стоявшему в глубине какого-то захламленного двора, и уверенно открыл входную дверь. Сначала мы попали в небольшую тесную прихожую, а потом в холл или салон. Он был набит людьми, и на нас никто не обратил внимания. Никто даже не заметил нашего появления, и я был этому очень рад. Я примостился на табурете у самой двери и стал наблюдать.

Балканский, худой, высокий, бледный, одетый в какой-то странный балахон, восседал в центре салона в большой детской качалке. Публика, собравшаяся вокруг него, состояла преимущественно из молодых людей. Когда мы вошли, один из этих юношей, очень похожий на толстого важного мальчика с розовыми щечками, читал вслух стихи явно своего собственного сочинения. Когда он кончил, Балканский величественно протянул руку и сказал:

— Дай-ка мне его сюда, Харагошческу. Дай мне твой сонет.