Андрей Латыголец - «Годзилла»

Прошло несколько дней и я не припомню, чтобы он наглел и высказывал какие-нибудь реплики в нашу сторону. «Слонов» он практически не трогал и вообще был молчалив, держась в стороне от всех событий.

Как-то в каптёрке, помогая Индюку наводить порядок, перебирая различные тряпки в шкафах и шуфлядах, в то время, как Мирон с Кесарем сидели за столом, попивая чай, потчиваясь «слонячими» конфетами, оставшимися после присяги, Мирон спросил:

— Ну что, Петрович, сильно напрягал тебя Серёга в карауле?

Я посмотрел в его сторону и мне показалось, что Кесарь немного замялся.

— Ну так, минимально…

— Да не гони ты, я слыхал, как вам доставалось, даже ваши «деды» нас так не чепляли.

— Я не имею никаких претензии в отличии от других, — сказал я, припомнив слова Гурского.

Кесарь нервно заёрзал на стуле.

Он прекрасно понимал, что когда его период уйдет на дембель, ему придётся ещё десять суток околачиваться с нами, а там гляди, вспыхнут старые обиды, да и «слонов» новых две дюжины, история могла приобрести всякий окрас.

В период нашей «слонячки» ходила байка, что пару лет назад в третьей роте охраны одного лютого «деда» посадили два раза на кичман за дедуху и оба раза на десять суток. Его период ушёл перед обедом, а после ужина, все страдающие от его гнёта «слоны», опустили дембеля головой в унитаз и перевели по лбу шестым тапкам «в черты». После отбоя он делал всем чай, постоянно бегал по задачам, а его расшитую дембельскую форму разорвали на половые тряпки.

Так свергались деспоты и Кесарчук это прекрасно помнил. Мои слова не на шутку его встревожили.

***

На третьем посту я беспрерывно патрулировал свой небольшой отрезок маршрута: с десяти утра до девяти вечера от второго запасного входа в министерство, вдоль второго поста, через продовольственный склад по аллее прямо до границы первого; после девяти вечера периметр значительно сокращался и я патрулировал, доходя лишь до второго поста.

В караулке мы, уже переведённые «фазаны», не отказывали себе в излишествах. Свободно ходили в министерский чифан, курили и по возможности спали. На кухне ели не спеша, по долгу просиживая за столом, попивая ароматный чай из магазина. Ели бутерброды, обильно смазанные толстым слоем шпика, посыпая его сверху приправами. Яство было питательным и многоколорийным. Чувство голода моментально улетучилось, тем более, что теперь на кухню мы могли заходить, когда вздумается и брать, что захотим. Пайки хватало всем.

На втором посту в смену со мной попадал Гурский и мы постепенно с ним сблизились. Он оказался весьма весёлым и изобретательным малым.

После девяти вечера мы почти не патрулировали маршрут, встречались на линии границ постов и вели длинные двухчасовые беседы, прерываясь лишь на звонки из караулки, возвращение «уазика» с «дальняка» и когда кто-то стучал в калитку.

Байки в основном травил Гурик, я же, как обычно, был сдержанным слушателем, уже успев смириться, что не найду в этих стенах достойного собеседника, который бы меня понимал и мои размышления были бы ему интересны. Гурский трепался о том, как придёт домой, месяц не будет слазить со своей невесты, потом жениться на ней и они нарожают кучу детей. О том, как обратно вернётся на стройку сварщиком, о беспробудных пьянках и кутежах в своём родном Могилёве.

На пост Гурский брал с собой сигареты и мы, прислонившись на корточках к министерству, молча смолили, прикрыв ладонью свои огоньки. Погода была шикарной. Летние ночи короткими и прохладными. Мы — «фазаны», нам всё по фени, скоро домой.

Потом от нечего делать, ближе к утру рубились, присев на бордюре напротив «Олимпии». Спали по пятнадцать минут и ни разу не прозевали будильника.

Секач перестал проводить подъёмы по тревоге, так что бояться было не кого.

Жить стало лучше, жить стало веселей.

Днём с третьего поста открывался отличный вид на город. Министерство стояло на возвышенности и я прекрасно мог видеть реку Свислочь, набережную, вышку телестанции, мост через реку и людей, прогуливающихся по парку Марата Казея, вдоль набережной, где когда-то со своей юной невестой Мариной фотографировался убийца Кеннеди Ли Харви Освальд.

Я мысленно завидовал прохожим, как и на четвёртом посту, правда жизнь города, за чугунным забором казалось слегка отдалённой и не такой доступной.

Когда смены выпадали с «дедом» Корягой, ночью на меня нападала тоска и сонливость. Яйца набрякали тяжестью от того, что я за неимением возможности давно не спускал, а член стоял только при слабой мысли о противоположном поле и я вдавался в безудержные воспоминания о прекрасном саитии, когда-то, где-то, с кем-то, иногда даже ловя себя на мысли, что может быть я девственник и полового акта у меня вообще никогда и ни с кем не было. Я вспоминал лица, позы, тела, дабы отбросить дремоту, наваливавшуюся непосильным грузом на мои веки.