Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Чарльз сжал мне руку чуть пониже локтя:

— Правда, наш повар — славный малый? Он предан мне, знаете ли. Предан всей душой.

Камеру еще не включили, но Абдул, видимо, не задумывавшийся о том, снимают его или нет, ленивой походкой вернулся на площадку. На нем была роскошная длинная, почти до пят, шуба, надетая — как стало ясно, когда он сел, откинувшись на спинку шезлонга, и шуба распахнулась, — на голое тело. Его плоский живот был иссечен самыми длинными шрамами, которые я когда-либо видел: казалось, давным-давно кто-то, сработав чертовски грубо, удалил ему все внутренности. С покрытой шрамами черной кожей под густым черным мехом он произвел на меня — на минуту воспылавшего к нему любовью — впечатление некоего красивого ценного зверя, которого начали было свежевать, а потом, еще живого, отбросили в сторону. Извинившись, я сказал, что мне надо в уборную, на цыпочках добрался до выхода, а потом резко захлопнул за собой парадную дверь.

Голова не болела; не больно было дышать; непостижимым образом исчезали кровоподтеки с их всегдашней повышенной чувствительностью: я вновь стал здоровым человеком, невредимым и здравомыслящим. Мне надоела патологическая скрытность Чарльза и его друзей — и, уходя от Стейнза, я решил позабыть обо всей этой истории. К чему забивать себе голову тайными грешками прошлого и любезно расписывать их, прибегая к всяческим ухищрениям? Мне было недосуг плясать под дудку всей этой компании. Я с удовольствием ждал наступления ясных июльских дней — дней, когда не будет никаких тайн, не будет ничего, кроме тренировок, солнца и общения с Филом. При одной мысли о мужчинах, о мифической красоте мужчин, бегающих под деревьями по длинным, залитым солнцем аллеям парка Кенсингтон-Гарденз, у меня перехватывало дыхание от вожделения. И тем не менее я был честен и сосредоточен. Я вновь был влюблен и хотел, чтобы Фил ощутил всё тепло моей самозабвенной любви. Почему-то я боялся увидеть, что он уже не столь наивен, что за минувшие недели мое отвратительное поведение оставило неизгладимый след в его душе и выветрилась та простота, которая казалась мне чуть ли не свойством тела, неизъяснимым образом присущим ладоням и запястьям, крепким икрам и мускулистому животу, кудряшкам над хуем, сильно бьющемуся сердцу, к коему я приникал ухом, шее, что я целовал и покусывал, поблескивающей, усеянной крапинками темноте зрачков, куда я подолгу вглядывался и откуда смотрело на меня мое миниатюрное отражение, подобное гравюре на драгоценном камне.

Но ничуть не бывало. Фил удивился, обрадовался — как ребенок, наконец-то освобожденный от некоего сурового и несправедливого наказания. Однако злобы он не затаил — мало того, он еще больше обрадовался, увидев, что я опять недурен собой, если не считать сплющенной, раздробленной переносицы да чересчур американской белизны искусно вставленного нового зуба, напоминавших ему о кратком периоде наших невзгод. В отличие от выздоровления после простуды или похмелья в данном случае, поправившись, я не только вернулся к безбедной, беззаботной жизни, но и сделал шаг вперед. Выздоровление пробудило во мне романтическое стремление стать обаятельным и сильным, а опьяненный этой несбыточной возвышенной мечтой, я решил, что смогу заставить себя измениться, и пережил судорожный припадок веселья. Дело было в том, что я вновь ощутил в себе физическую силу — причем как раз в тот момент, когда, сидя и с тревогой взирая на тех двоих обкурившихся мальчишек и на того красавца со шрамами и швами, вдруг посмотрел на всё взглядом стороннего наблюдателя и понял, что нахожусь в обществе развратников: барона, мясника, вдребезги пьяного любовника и самого растленного типа — фотографа.

В тот вечер я поехал прямо к Филу, хоть он меня и не ждал. Когда я вышел из такси возле «Куинзберри», где не был уже несколько недель, мне предложил свою помощь новый мальчик-швейцар — очень худой и сдержанный, совсем не в моем вкусе. Я заглянул в комнату отдыха персонала, где смотрел теленовости один из портье и постепенно сползал с кресла крепко спавший повар из буфета. В коридоре я столкнулся с Пино. Тот страшно обрадовался нашей встрече и, крепко сжав мою ладонь обеими руками, потребовал подробного описания увечий, о которых ему рассказывал Фил. В то же время он горел желанием помочь мне поскорее встретиться с другом.

— Вы идти к Фил? Лежать наверху. Хотеть выспаться.

Мы снова пожали друг другу руки, Пино пошел дальше, и вскоре я услышал, как он смеется от удовольствия.