Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Ах, Уильям! Покажите мне самое ужасное. Дайте посмотреть, что сделали с моим Бозуэллом [147] Джеймс Бозуэлл (1740–1795) — шотландский юрист и писатель, биограф Сэмюеля Джонсона. .

Он был в поношенном, ашенбаховском [148] Вероятно, имеется в виду Густав фон Ашенбах, герой рассказа Томаса Манна «Смерть в Венеции». льняном костюме кремового цвета, причем грязноватом.

Я подошел и сел рядом с ним, а он снова взял меня за руку и стал, как прежде, оценивающе вглядываться в мое лицо. Так и не вынеся никакого вердикта, он лишь сказал:

— Ну что ж, по крайней мере я видел это лицо до того как его изуродовали.

— Неужели дело настолько плохо?

Но Чарльз только похлопал меня по руке, пропустив вопрос мимо ушей.

— Как там ваш титанический труд? — поинтересовался он.

И тут вмешался Стейнз, не ожидавший от Чарльза подобного проявления собственнического инстинкта. Он объявил, что пора выпить.

— К тому же здесь Альдо, — добавил он и пошарил вытянутой рукой за спинкой своего кресла, после чего оттуда показался кудрявый молодой человек маленького роста, в джинсах в обтяжку. Подойдя, я увидел на полу пачку фотографий, которые он там просматривал. Я пожал его на удивление большую красную руку, и он расплылся в самодовольной улыбке человека, получившего привилегию. — Альдо — мой торговый агент, — сказал Стейнз, — мой Иоанн Креститель.

Это был бойкий юноша с ладной фигуркой, и я решил, что он наверняка имеет какое-то отношение к планируемой вульгарности.

Мартини, выпитый натощак, подействовал чересчур сильно, и меня сразу слегка развезло. Мы немного поболтали о том о сем — Альдо, правда, не проронил ни слова, зато вместо него с гордым видом говорил Стейнз: «Нет, Альдо это не волнует, да, Альдо?» — или, намекая на то, что при других обстоятельствах итальянец может быть интересным собеседником: «Вот и Альдо всегда так говорит». При этом Стейнз дотрагивался до какой-нибудь части его тела, а Бобби кивал и вскидывал брови так, словно хотел сказать: эти гомики ни в чем меры не знают.

Я уже собирался перейти к третьей порции коктейля, когда Стейнз попросил всех п е р е й т и — нет, не в столовую («Потом нас ждет особое угощение»), а в студию. У меня возникло неприятное чувство, что мы все идем смотреть порнофильм и что в такой компании он не только не вызовет возбуждения, но и приведет в смущение. Чарльз взял меня под руку — скорее не желая никуда отпускать, чем нуждаясь в поддержке: сжав мою руку, он не стал на нее опираться. У всех на лицах застыло странное, довольно отвратное выражение затаенного ожидания, и до меня дошло: я — единственный гость, толком не понимающий, что происходит.

Еще в большее замешательство я пришел в студии, где галдели другие гости. Пока мы бездельничали, хозяин умчался куда-то с важным видом занятого срочным делом профессионала. Романтический эдуардианский задник с его балюстрадой и ниспадающими, подернутыми дымкой ветвями был на своем месте, а перед ним стоял принесенный из сада шезлонг с множеством подушек. Там сидели двое белокурых подростков в рубашках с отложным воротником и облегающих штанах в полоску. Ребята передавали друг другу окурок толстого косяка, заслоняя его ладонью, словно швейцары, прячущие от посторонних глаз или от дождя запретную сигарету. Расположенные полукругом прожектора с отражателями должны были освещать некое подобие сценической площадки, отделенное от нас нагромождением стульев.

— Бокалы у всех наполнены? — с неподдельным интересом спросил Бобби. — Садитесь же, ради бога! Иначе мы никогда не начнем.

Чарльз уселся на старый скрипучий стул, украшенный резьбой, и оглянулся с легким беспокойством, желая убедиться, что свой стул я поставил рядом. По другую сторону от меня, смущенно пряча лицо за высоким стаканом, удобно устроился Альдо. Еще дальше, вытянув ноги и упершись ими в передний стул, сел Бобби. Мои дурные предчувствия вкупе с неведением затрудняли общение. Я наклонился к Чарльзу и шепотом спросил:

— Что это за мальчики?

Казалось, он очень удивился.

— Какие, эти? Но… разве вы их не узнаёте? Я думал… — Он вытащил из нагрудного кармана платок и вытер что-то под носом. — Совершенно несносные озорники.

Он закашлялся, словно не решаясь что-либо добавить, и засунул платок в карман.

— Важнее другое — что они собираются делать?

— О-о…

Я слегка покраснел, почувствовав себя неловко; к тому же был раздосадован, но главным образом — сильно пьян. Один из мальчиков — на мой взгляд, более миловидный, — теребил кончиками пальцев челку другого. А тот ошалело улыбался, ухватившись за свою промежность. В нем было что-то неуловимо знакомое — нечто расплывчатое на экране памяти. Потом оба обернулись и всмотрелись вдаль, в полумрак, где шевелилась какая-то фигура, то появлявшаяся в моем поле зрения, то пропадавшая вновь — то темневшая, то черневшая. Когда этот человек исчез из виду, послышался его негромкий, но звучный голос: