Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Как самочувствие, мальчики?

— Хочешь пыхнуть? — спросил красавчик с ядовитой ноткой в бесстрастном голосе и показал косяк.

— Я и так тащусь, малыш. — Ответ прозвучал напевно и довольно категорично. Когда человек все же вышел из тени, чтобы одной затяжкой докурить «пяточку» косяка, я сразу узнал его красивое, изборожденное морщинами лицо, огромные живые, манящие глаза, толстые губы, нежно-розовые изнутри — казалось, он вот-вот слижет с них остатки малинового пюре со взбитыми сливками. А потом я, разумеется, узнал и мальчишек.

— О, Абдул, Абдул! — воскликнул Чарльз призывным голосом, натужным, как у бездарного актера. Повар подошел к нему — уже не с серьезным, озабоченным видом, как в клубной столовой, а с такой игривой беспечностью, словно тоже был членом клуба. Они пожали друг другу руки: Чарльз долго тряс длиннопалую, сильную пятерню Абдула, и в конце концов тот отдернул ее.

— Всё нормально, Чарли? — неожиданно весело спросил чернокожий.

— Ты, наверное, помнишь моего юного друга Уильяма.

— Как поживаете, Уильям? — Он и мне пожал руку — небрежно, с глупой ухмылкой обкурившегося человека. — Пришли полюбоваться зрелищем?

Он перевел взгляд на Альдо и Бобби, явно не нуждавшихся в представлении, потом закрыл глаза, прикусил нижнюю губу и принялся медленно вращать бедрами, словно танцуя под очень страстную музыку, звучавшую у него в голове.

Пораженный этим, почти шокированный, я смотрел во все глаза, как невинный младенец. Абдул был вдвое старше меня, но я полюбил его без памяти и не на шутку разволновался. Я вспомнил, как пытался разглядеть те места — запястья и длинную толстую шею, — где под белой поварской одеждой была едва различима черная-черная кожа, как представлял себе его тело. Когда он отворачивался, я следил за ним взглядом — наверняка нежным и удивленным. Дело было в высоком, многоумном африканском челе, в высокой, вертлявой африканской заднице, в подвижных хватких руках с длинными музыкальными пальцами.

И тут примчался Стейнз с кинокамерой на штативе, высоком и громоздком из-за того, что еще не были раздвинуты стойки. Вероятно, все собрались ради съемок очередного фильма, и властному, могучему повару — со всей его мужской грациозностью — предстояло кое-чем заняться с этими неприметными простыми официантами. Я с удивлением вспомнил, что, по словам Чарльза, в воскресенье в клубе «Уикс» не обедают. Но еще больше поразила меня мысль о том, что Чарльз со Стейнзом все-таки смогли завлечь персонал столовой в другое место и заставить воплощать в жизнь те фантазии, которые они наверняка лелеяли, украдкой поглядывая вокруг поверх жирной говядины с пахнущими мылом овощами и вареных школьных пудингов. Какие же странные, наверно, велись деловые переговоры и финансовые операции! Во всем этом была та нарочитая эксцентричность, благодаря которой участники воспринимали происходящее нормально, а посторонний — как бесовское наваждение.

Стейнз положил руку мне на плечо.

— Наконец-то финальный эпизод, дорогой, — сказал он. — Это будет самый замечательный фильм всех времен. Мы снимаем его уже много месяцев — с десятками актеров… Полагаю, вам будет интересно посмотреть, какую жирную точку мы поставим в этой поразительно поразительной сцене.

— Даже не знаю, — замялся я.

Когда зажглись прожектора, отделявшие от зрителей небольшую, безвкусно оформленную площадку, на которой, судя по всему, должно было разворачиваться действие, задник, потрескавшийся на сгибах, стал производить впечатление прелестной, но совершенно ненужной детали.

Потом заговорил Альдо, доверительным тоном.

— Это есть очень старомодно, — объяснил он. — Я в другой роли, в саду. Там я встретил молодого милордо, и мы делать всевозможные вещи, даже на верхних ступеньках приставной лестницы. Сейчас он в отпуске, а оставаться прислуга — только Дерек, Реймонд и Абдул.

Альдо посмотрел на меня, хлопая глазами, и в результате вновь возникла иллюзия светской беседы: казалось, мы только что рассуждали о том, одобряет ли новый викарий последние изменения в правилах посвящения в духовный сан. Я не мог сделать вид, будто мне не интересно, как снимается порнофильм. Порой, в часы иссушающего, возбуждающего утреннего похмелья, я и сам подбирал актеров для подобной картины, устраивая своим мальчикам кинопробы; но те маленькие кусочки нестойкой пленки с отснятыми кадрами окислялись и разлагались при свете дня. Ныне же, опасаясь возбуждения — опасаясь и отсутствия такового, — я сомневался, стоит ли наблюдать за предстоящими съемками.