Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Осматривать меня пришёл Иван Петрович Дуданов, как потом выяснилось, новый для больницы человек, профессор и академик, сказавший, что оперировать нужно прямо сейчас, и мне не отвертеться.

— А кто будет делать? — спросил я.

— Я, — признался Дуданов.

— Тогда поехали, — сказал я, ещё не зная, кто он на самом деле.

И только когда он велел санитарам катить меня в операционную со всей осторожностью и, по возможности, не трясти, до меня, наконец, дошла степень опасности. Оторвавшийся тромб норовил влететь в лёгкое или в мозг, а это в любом случае — «амба». Уж тут-то все рабочие планы могли полететь к чертям. Это была операция номер три…

Главной и единственной проблемой роли Сенеки была всё та же необходимость ответа: зачем он идёт к Нерону, а не ложится в ванну и не берёт нож.

Несмотря на свои дурацкие попытки, я всё же понимал, что переписывать пьесу для меня никто не станет, и никто, в конце концов, не поможет, когда, надев на себя римские одежды, я выйду играть про свою смерть. «Если ты здоров, это хорошо, а я здоров», — скажет он, и какая разница, кому он это скажет, если все, кого он знает, чем-то больны, а он, Сенека — тем более. Он пришёл, чтобы отвести смерть от самых близких, и, может быть, давно догадался, что его ученик Нерон стал бояться смерти. Нужно помочь ему умереть, дав урок римской отваги. Дав ученику последний урок. И тогда весь этот дурацкий театр, весь этот цирк обретёт смысл и опору. Не театр нам важен, а жизнь или смерть…

Когда умер Валериан Иванович Михайлов, заведующий труппой БДТ, домовой и всезнайка, проверенный во всех обстоятельствах и со всех сторон, Товстоногов оказался перед серьёзной проблемой. Завтруппой — должность ключевая, хранительная, незаменимая. Он и стратег, и дипломат, и диспетчер, и психолог, и диагност. Михайлов понял, что у Теняковой будет ребёнок, чуть ли не раньше неё самой, и Наташа была поражена.

— У тебя шесть названий, нужно пдедвидеть, — сказал он.

Буквы «р» и «л» он не выговаривал. Во всех сложных случаях освобождений и замен актёры прежде всего прибегали к известному лекарству — «коньяк с Валерианом», а на вопрос «кто лучший актёр — Копелян или Стржельчик», он, не задумываясь, отвечал: «Давдов», то есть Лавров. Но, несмотря на личные склонности и предпочтения, Валериан умел сохранять рабочую объективность.

Так вот, когда его не стало, Товстоногов после серьёзных дум и консультаций предложил эту должность Изилю Заблудовскому, пообещав оставить ему возможность играть.

Изиль взял сутки на размышление…

Представляю, в каком состоянии он провёл эти часы. Уж он-то понимал, что значит такой шаг. С одной стороны — административный взлёт, выход в первую… да, четвёрку руководителей театра, почти семейная близость к Мастеру, участие в дворцовых решениях, допуск ко всем тайнам. С другой — почти неизбежная потеря новых ролей и актёрских перспектив, постепенная утрата пожизненных навыков, формы, да что там, профессии…

И Заблудовский отказался. Не все знали об этом, но по дружбе Изиль рассказал историю мне, и чем больше лет проходит, тем больше восхищает меня мужская верность актёрскому цеху.

— Правильно сделал, Изиль, — сказал я ему. — Умница. Ты бы стал менять порядки, и знаешь, что бы вышло?

— Знаю, — сказал Изиль.

— Но главный твой недостаток, — поставил я точку, — ты не любишь коньяка!..

Дина Шварц, завлит-легенда и одно из самых влиятельных лиц в театре, незадолго до смерти поделилась с Заблудовским своим открытием:

— Я не могла понять, кто тебе вредил, несколько раз представляли к званию, а Валя Ковель недавно сказала мне, что это… Такой-то…

Свои звания Заблудовский получал со скрипом, поздно стал «заслуженным», а «народным» — на восемьдесят втором году жизни, всего за год до кончины…

Мироненко был на даче и пошёл срезать лишние ветки с яблони. Он резко запрокинул лицо верх, и у него закружилась голова.

Незадолго до этого в спектакле «Дом, где разбиваются сердца» Юзеф играл того самого вора, о ком говорят всю пьесу, наконец, он приходит, его сцена на полчаса, и в ней много текста. Войдя на реплику, как надо, Юзик не смог произнести нужный текст, а стал повторять его часть, вернее, лишь одну фразу: «Простите меня! Простите меня, простите!» Как будто был виноват в своей болезни, о которой сам толком не знал. Оказалось, что это был инсульт, и очень сильный. Бросились лечить, нужны итальянские лекарства, двадцать ампул, и ещё, и снова, тысяча рублей за каждую. Платить приходилось за всё, вплоть до физиологического раствора. Тут он впервые дрогнул, стал терять уверенность, но взял себя в руки, с Божьей помощью восстановился и, один за другим, вернулся во все свои спектакли.