Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Закрыв за собой дверь и не успев сориентироваться в пространстве, я агрессивно сказал:

— Сдвинете с роли — уйду!..

Гога не задержался с ответом и выпалил, как из двустволки:

— Да!.. Сдвину!..

На миг мы встретились взглядами, но этого хватило, чтобы вспомнить ту переглядку, когда я возник перед ним из ложи, как тень отца Гамлета. Стало ясно, что общей игре — конец, но вместо того, чтобы развернуться и выйти, я двинулся вперёд и сел в белое кресло у Гогиного стола. Он пошёл к своему и тяжело уселся напротив. Сигареты и зажигалка лежали на столе. Курить было запрещено врачами.

О чём говорят в случаях разрыва?.. Что ему говорили уходившие?..

— Я надеюсь, «Мещан» вы играть не откажетесь? — внезапно спросил Товстоногов.

— Конечно, — сказал я.

Маленькие окна, как всегда, были глухо задёрнуты шторами, и воздуха не хватало. Я видел длящуюся сцену со стороны и сознавал, что должен переживать глубокую оценку, но драматизм происходящего чувствовал неотчётливо. Наверное, у Сенеки, как у Сергея Сергеевича Карновича-Валуа, старейшины нашей гримёрки, болели длинные ноги. Как залежавшийся дома Станислав­ский, старый римлянин был обречён. Смешным и нелепым виделось то, что к нынешнему дню я догадался, как играть Сенеку, который, как придумал Радзинский, всё-таки явился к Нерону...

Через много лет Ира Шимбаревич, сидевшая в предбаннике Гоги, рассказала мне, что, когда я ушёл, Гога появился из кабинета, взял графин с водой, налил полный стакан и вернулся с ним в кабинет, закрыв за собой дверь. Больше часа он не звонил и не снимал трубку…

Риелтора из Пушкина звали Леной, кочергинская рекомендация произвела впечатление, и она взялась за меня со всей энергией. Не очень веря в предприятие и посмеиваясь над собой, мы с женой обошли три или четыре квартиры в Царском Селе, одна из которых дважды не открывалась, — то ли хозяин не до­ждался нас, то ли мы не застали хозяина.

На третий — совпало. Он сидел на низкой скамеечке посреди своей разрухи и, глядя исподлобья, сказал что-то низким голосом. Теперь это — редкость, и в театре, и в жизни. Оказалось, что хозяин торопится, хочет купить дом в деревне и уже нашёл его. Но, прежде чем купить его жильё, нам нужно было продать своё, иначе — не на что покупать.

Пушкинская «двушка» была рядом с царскосельским вокзалом, давая возможность сесть в электричку на Витебском и полететь на ближайший юг…

Вид из окошек оказался в парк, в зелень и в свет. К тому же у Иры в Пушкине тотчас переставала болеть голова…

Мрачноватый мужичок с низкой скамеечки так и не встал, но смотрел на меня пристально, как будто гипнотизировал или подавал какой-то сигнал. Скоро до нас дошло, что Кочергин тоже положил глаз на эту «двушку», думая превратить её в мастерскую, но, узнав, что мы близки к решению, сказал риелтору Лене, что купит её только в случае моего отказа. Хозяин, которого назовём Романом, — пусть в романе будет и Роман, — тоже предпочёл нас, и скоро прояснилось почему. В прошлое время он был официантом в ресторане «Невский», и за его столиком я, как он сказал, кутил однажды с Володей Высоцким.

— Был кто-то третий, его я не считаю, — сказал Роман. — Но вы с Володей, это — дважды два…

Такое откровение услышишь нечасто, и, заинтересованный историческим эпизодом, я спросил:

— А что мы ели?..

— Салаты были, селёдочка шла, маслинки, котлеты по-киевски, потом — кофе-гляссе, — уверенно сказал Роман.

— А пили что? — уже не без тревоги спросил я.

— Водку, конечно, — успокоил меня он. — Сидели до упора, душевно. Потом я к вам присоединился.

— С гитарой он был или так?

— Без гитары, — честно сказал хозяин. — А потом я вас в Ольгино повёз на своей машине. Там продолжили. Девушки подошли, — Роман посмотрел на мою жену и смягчил детали. — Ну, потанцевали… Но так, чтобы что-нибудь… Этого не было.

Мне предстояло одобрить «двушку», а главное, решить, убивать его легенду или тщеславно оставить в живых…

— Это судьба, Ира, — сказал я жене, и она согласно кивнула красивой головой.

На репетиции Лебедев вдруг остановился, и, глядя на мою белую куклу — так выглядела прооперированная и подвешенная правая, — сказал:

— Прости, я задумался о твоей руке…

После Японии «Мещан» сыграли раза два, не больше, и сейчас предстояло преодолеть шестилетний перерыв. За эти годы по Фонтанке утекло много воды и сошло не меньше льда. Своё обещание играть «Мещан» и после ухода из театра я сдержал, как бы ни складывались мои обстоятельства.