Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Последнее слово Сергея было зовом, он звал Наташу…

«П. К. / Я с адом знаком по больнице, / в которой две подписи дал, / о том, что пришёл согласиться / на этот кромешный провал. / В безвременье двух операций / и реанимаций кривых / я видел, мой добрый Гораций, / места, где курочат живых. / Но там оставляя расписки, / ныряя за адский порог, / я чувствовал: вот Он, мой близкий, / мой русский бестрепетный Бог».

Номер Наташиного мобильника мне дал Олег Басилашвили, Тенякова сняла трубку, и мы обрадовались друг другу, как разлучённые родные. В том, что я ей сказал, не было утешения, и звонил я не ради недостижимой цели, просто нужно было подтвердить простое и единственное, я, мол, с тобой, и все эти дни, и дальше. Казалось, и она крепко прижимает свою мобилку к уху так же, как я свою, устаревшую. Голоса подтверждали нежность и новую, вынужденную бедой, близость. «Вы — штучные, — говорила она, — таких больше нет». И ещё — «Я тебя люблю». А я твердил, что — тоже, что с ней, что обнимаю, и, поднявшись в Москву, дозвонюсь, чтобы встретиться и обнять. Мы вспомнили, как встретились на Поварской, в общаге Толи Васильева, куда они заехали ко мне с Серёжей, как выпивали и я прочёл что-то, и Серёжа — своё юморное стихотворение, как долго сидели и как нам было хорошо всем троим. Я сказал Наташе, что восьмого февраля у нас шло «Горе от ума», и я успел посвятить спектакль памяти Сергея Юрского, выдающегося исполнителя роли Чацкого; что перед моими иконами лежит открытый Псалтирь, как учил отец Василий, и я подхожу к нему и читаю, молясь о Серёже.

— Спасибо, ты молись, — сказала Наташа, — я не умею. И береги себя…

Через время я поздравил её с Христовым Воскресением и спросил, как она:

— Держусь. Пью лекарства. Работаю.

— Репетируешь? — спросил я.

— Нет, играю спектакли. А ты как?

— Лечусь, репетирую… Один мой мальчик, тёзка Серёжи, будет играть «Гамлета», моноспектакль, тот, который в прошлом играл я. Ему — двадцать три…

Наташа оживилась и пожелала большого успеха…

«Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего Сергея… Темже милостив тому буди, и веру яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими, яко щедр, упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит…»

Так же, как роман, приведённое ниже стихотворение менялось и приходило в себя долго. Я читал его немногим и никогда не печатал: оно было монологом для этого романа. По мере чтения я становился Сенекой, видел учеников, жену, а потом и саму смерть. Такова упрямая природа, преданная театру до самоотречения.

«— Я вас позвал, чтоб знали, как умру. / Ученики, приближьтесь и пишите. / Блажен, кто не пришёлся ко двору. / И прав, кто не хлопочет о защите. / Кто нищ, и слаб, и ничего с собой / не ищет взять. Богат лишь тот, кто беден. / Блажен, кто не кряхтит в борьбе с судьбой / и знает, что один лишь дух наследен… / Не плачь, уйди из комнаты, жена!.. / Дай мне сломить упрямство ветхой плоти. / Не бойся эту жизнь допить до дна… / Смерть, появись и приступи к работе!.. / Ученики, пишите, вопреки / слезам… И сохраните все тетради… / Ты, Никомед, не вырывай листки / на письма куртизанкам… Бога ради!.. / Держитесь вместе, в этом благодать… / Смерть, это ты… Ну, наконец… Какая… / Блаженство — всех простить и всё прощать. / Нет, страха нет… Не бойтесь, умолкая…/ Там — тишина и таинство…»

2007–2019