Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Её звали Елизаветой. Люсей. Люсенькой. Текст записки, оставленной старшим на столе, она помнила наизусть. «Мои дорогие, простите, не могу так. Доберусь до Москвы, Олеша, Орленев, кто-нибудь поможет. Стану работать в театре, будем вместе… 13 февраля 1923 г.»

Вместе с уехавшим братом они выходили на сцену, как дети «кукольного дома» в «Норе» Ибсена или как маленькие акробаты в «Кине»…

В московский театр старший поступил то ли помрежем, то ли в постановочную часть. С мамой они не увиделись. В 41-м он пошёл в ополчение и под Москвой схватил гибельный туберкулёз. На фотке, присланной незнакомой женщиной, медаль «За оборону Москвы» пришпилена к похоронному пиджаку…

Из неотосланного письма стало видно, что мама переводила старшему брату деньги и сообщала, как любит его и верит во встречу…

Средний брат — моряк — погиб под Анапой, младший — под Сталинградом…

Нателла Товстоногова сказала:

— Об этом пиши прежде, этого никто не напишет…

Володя Урин, нынешний директор Большого театра, вспоминал, что был на занятиях третьего курса у Товстоногова. Тот задал вопрос студентам (по какому-то наитию, ведь я у него не учился, а тоже важные для себя вопросы задаю своим студентам), кому играть принца Гарри после генеральных репетиций. Одну из них провёл я, а другую — Борисов. И семьдесят процентов его студентов сказали: «Рецептер». «Да, — сказал он, — Рецептер играет прекрасно, но он играет не мой спектакль. У меня очень трудный выбор, — продолжил Гога, — Володя выносил эту идею, принес её в театр. Он играет не просто хорошо, он играет, тратя свою кровь, боль и сердце. В нём от природы есть редкий романтизм. Но мне нужен в этой роли человек совсем холодный, циничный, вот в чем дело. Рецептер играет прекрасно, но это не мой спектакль, — повторил он».

«И не мой», — подумал я, выслушав тёзку Урина…

— Володя, — сказала Нателла, прочтя подаренную прозу, — по-моему, ты слишком драматизируешь отношения с Гогой. Это ты себя накрутил. Он к тебе относился очень хорошо, с большим уважением к твоей образованности, таланту, ко всему. У тебя каждая встреча с ним обставлена так, как будто ты говоришь с падишахом! На самом деле это не так. Он был очень прост и доступен. Ну, пришёл бы, посидел, поговорили бы. Он был бы рад!..

— Да, наверное, это ошибка, — сказал я. — Но почему он не дал мне играть Гарри, хоть вторым?..

— Он это не любил, — сказала Нателла.

— Но это же было: и в «Горе от ума», и в «Трёх сёстрах»…

— Было, конечно. Но он это не любил…

Здесь была стена, и я решил дождаться дня, когда сам догадаюсь.

— Сегодня — так, завтра — по-другому, — развивала мысль Нателла. — Это был поток. Абсолютный поток… Я тебе говорила про Женю, как ему приходилось… Это — жизнь, не надо заклиниваться на плохом!..

— Это была моя жизнь, — сказал я.

— Значит, тебе мешал кто-то. Кто-то плохо влиял на тебя в театре…

— Я сам на себя плохо влиял, — сказал я и спросил об артисте Z, на которого, как мне казалось, она смотрела когда-то теплей, чем на других.

— С ним я уже простилась, — просто сказала Нателла. — Театр о нём хлопочет, а он перестал быть собой, дома его боятся…

Да, да, читатель, всё это правда, театральная правда. Но моя правда снова является тебе без имён. Был такой, а был другой. Иначе в театре не живут. Иначе не бывает. Думаю, и сейчас другие люди живут в этих стенах очень похоже. Или так же. Но в наше время существовала версия, открытая мне Нателлой: что Товстоногова «собирались сажать».

— Сажать?! — переспросил я.

— Да, — сказала она. — Пришёл наш работник, известный всему городу, и сказал, что ночью у нас будет обыск, будут искать ружьё. Я сказала, что это смешно, Гога никогда в жизни не бывал на охоте и ружья в руках не держал. Пусть принесут книги, например, Солженицына, тогда у них будет шанс.

— Ничего себе, — сказал я. — Наш работник был так осведомлён?

— Ну, да, он же был полковник. Или подполковник. А Гога всегда был наив­ный, верил своим, а они все были оттуда!..

Во время этого разговора названный работник был ещё жив, а теперь и он улёгся на Волковом. Важны были её суждения, а не те, кого она судила. В конце концов, Гога был всего лишь главным режиссёром БДТ, а Нателла — первым единомышленником брата в течение всей их жизни…

Летом тридцать седьмого года родители, взяв с собой одиннадцатилетнюю Нателлу, поехали из Тбилиси в Москву. Думали, что там безопаснее, чем в Тбилиси. Нателла с папой вышли на ростовском вокзале, чтобы купить яблок. К ним подошли двое, отвели в закрытый кабинет, послали за мамой, отдали ей девочку с яблоками, а папу оставили. И всё. Больше отца никто никогда не видел…