Анатолий Луцков - Африканский связной

Вьюгину, видимо, выпал день везения уж неизвестно за какие заслуги. Сегодня оказался именно тот день, когда через пару часов отправлялся пассажирский поезд в столицу страны, где у него был временный дом. В кассе ему сказала индийская женщина с тугим узлом волос на затылке, что остались только места первого класса. Денег у него хватило и вскоре он оказался в старом английском, еще колониальных времен, вагоне, где царили остатки старомодной роскоши: бронза, которую давно уже никто не чистил и красный потертый бархат диванов. Их в купе было два, а посредине находился умывальник с зеркалом. На одном диване уже восседал полноватый священник средних лет, на что недвусмысленно указывал его стоячий белый воротничок.

— Так вы из России? — вежливо удивился миссионер, — я еще, признаться, русских в Африке не встречал.

Как известно, Советская Россия уже давно успела себе снискать сомнительную известность в мире, как страна глубоко атеистическая, поэтому еще до отхода поезда, пока проводник в зеленоватой униформе вынимал из брезентового мешка белье, Вьюгину уже пришлось ответить на ряд вопросов относительно веры и неверия. Ему удалось, однако, успешно отшутиться, употребив фразу из популярного отечественного кинофильма, но едва ли известного за пределами его страны. Он тогда сказал:

— Все люди, в сущности, верующие: одни верят, что Бог есть, другие же верят в его отсутствие.

Этим Вьюгину даже удалось рассмешить миссионера, который, видимо, такой теологической формулировки не слышал и теперь, возможно, собирался взять ее на вооружение. В этом он исходил из того, что быть верующим даже в отрицательном смысле все же лучше, чем быть абсолютно равнодушным к вере, ибо сама способность верить во что-нибудь неминуемо приведет такого в ряды верующих в самом положительном смысле.

Поезд то тянулся еле-еле среди обгоревших после недавнего пожара деревьев по обеим сторонам колеи, то отчаянно мчался так, что его старые вагоны раскачивались и пугающе скрипели, грозя развалиться или, в крайнем случае, сорваться с рельсов. Миссионер, как выяснилось, был лютеранин, говорил по-английски с заметным немецким акцентом и сейчас ехал в свой трехмесячный отпуск на родину после двух лет работы. То, что Вьюгин назвал себя со скромным вызовом “агностиком”, его, видимо, вполне устраивало, ибо это означало, что он никак не мог быть убежденным атеистом и что постижение им веры не могло быть чем-то невозможным. Всему свой срок.

Так прошла пара часов пути. Когда сгустилась мгла за окном, прочерченная роем красных искр из трубы паровоза (не они ли и вызывали пожары в такую сушь?), попутчик-миссионер пригласил Вьюгина в вагон-ресторан, гостеприимно заявив, что желает его угостить пивом. Он оказался неплохим знатоком этого напитка и в разговоре усиленно напирал на достоинства “пильзнера”. В этом, видимо, сказывался его исконный патриотизм. Ведь известно, что давным-давно чешский город Пльзень назывался немцами Пильзен, следовательно, сорт пива с названием “пильзнер”, видимо, возник еще в те далекие средневековые времена.

Пиво весело пенилось в высоких стаканах с тяжелым толстым дном, что сообщало им столь необходимую устойчивость на дергающемся от хода поезда столике. За окном все так же летели во тьму паровозные искры и еще иногда возникали тускловатые огоньки деревни, мимо которой они проезжали. Кое-где горели костры, на которых готовили ужин. Там шла своя простая и бесхитростная жизнь.

Вьюгин не мог какое-то время уснуть на мягком вагонном диване, хотя и чувствовал себя предельно усталым. Конечно, мешала вагонная тряска. Миссионер, кажется, уже спал, пробормотав свои положенные по случаю отхода ко сну молитвы. А Вьюгин ловил себя на том, что поездка его прошла относительно благополучно и он снова пересмотрел, несколько утомительную последовательность всех ее этапов. Он не замечал за собой слежки, а по законам детективного жанра, она должна была ему сопутствовать еще до пересечения границы. И по этим же законам вражеским агентом должен был оказаться человек, которому следовало верить. Если бы Вьюгин рассказывал все это какому-то сочинителю “шпионских” повестей, тот был бы разочарован и отверг бы сомнительную для него очевидность всех перипетий. Так, Мфене из приграничного городка оказался бы у него двойным агентом, а в доме Кефи Вьюгина кто-то пытался бы отравить. Что касается Леонарда, то удостоверил его личность только один человек, который вполне мог оказаться его сообщником. Возможно, и похрапывающий рядом миссионер являлся бы чужим агентом и даже оказался он в этом купе по чьему-то тайному распоряжению. Таким образом, кажущаяся простота и невинная обыденность всего, что с ним происходило, вполне возможно уравновешивалось изощренной скрытостью интриги, о которой Вьюгин и не подозревал. На этой безрадостной, хотя и будоражащей мысли он и заснул, и видел бестолковый набор странных и тревожащих снов, из которых полностью не сумел запомнить ни одного.