Наталья Александрова - Батумский связной

Борису снилось, будто дикие негры собираются изжарить его на костре и бьют в свои огромные барабаны. Этот ужасный грохот переполнял его сон, гудел жуткой болью в голове, и наконец от боли этой Борис проснулся. Однако ни грохот, ни боль не прекратились.

Борис лежал в одежде и ботинках поперек жесткой гостиничной койки, а в дверь его номера стучали какие-то люди. Голова болела невыносимо. Смутно вспоминался вчерашний вечер, невзрачный назойливый человек в неуместной черкеске… кажется, они играли… кажется, пили… Для Бориса это было странно — он никогда не играл, да и пил мало… но уж больно назойливым был вчерашний господин… И нахлынула вчера вечером жуткая тоска, так что он даже рад был случайной компании… Но пили-то ведь немного, отчего же голова так раскалывается?..

Борис с тяжелым стенанием поднялся с койки, повернулся к дверям. Господи помилуй, ну что же они так стучат? Да и рань-то какая. Еще даже не рассвело!

— Откройте сию минуту! — надрывался за дверью командный дребезжащий голос. — Открывайте, не то выломаем дверь! Антонов, ломай!

Борис прошел к двери, мутным тоскливым взглядом окидывая бедную и уродливую гостиничную комнату. Железная скрипучая кровать, кривой умывальник в углу с треснутым фаянсовым тазом, хозяйская гордость — кресло с высокой резной спинкой… В кресле сидел кто-то, плохо различимый в предрассветной полутьме, — неужто вчерашний назойливый господин?

Борис откинул щеколду, и в комнату, сразу сделав её тесной, ввалились какие-то разгоряченные и злые — видно, от раннего времени — люди: парусиновый, полотняный, с хитрыми маленькими глазками лакей — вчера Борис видел его и немалые деньги на чай дал, — двое бородатых заспанных солдат и офицер, штабс-капитан с бледным, горячечным лицом и воспаленными красноватыми глазами. Сзади жался хозяин — маленький, плешивый, полуодетый. Вытащили его рано из теплой постели, и пошел он, только чтобы скандал на корню притушить. Завязки кальсон нахально выглядывали из-под края штанин, а в глазах светился давнишний, ещё в семнадцатом году зажегшийся испуг.

— Что вам угодно, господа? — растерянно спросил Борис, обступленный и зажатый пришедшими.

— Что нам угодно? — с горячим ехидным возмущением переспросил офицер.

Он высоко поднял керосиновую лампу и осветил человека в кресле. Это был вчерашний назойливый господин в неопрятной грязно-белой черкеске, залитой чем-то темным. Голова его была странно запрокинута, редкая козлиная бороденка вздымалась кверху, и под этой бороденкой темнела роговая рукоять кинжала.

Керосиновая лампа пыхнула неожиданно ярким светом, и Борис разглядел, как при вспышке молнии, лицо этого господина — удивленное и как бы заспанное, а также бурые пятна крови на черкеске. Кинжалом, по рукоять воткнутым в горло, господин был приколот к спинке кресла, как диковинный жук в коллекции энтомолога.

В детстве — в той, прежней, жизни, задолго до всех этих белых, красных, зеленых — Борис заходил в кабинет к отцу, тот сажал его к себе на колено — колкая щека, запах хорошего одеколона и дорогого табака — и показывал ему плоские прозрачные ящички, в которых удивленные и заспанные жуки сидели на булавках…

— Что нам угодно? — яростно повторил штабс-капитан. — Нам угодно, милостивый государь, чтобы вы рассказали, как и почему убили этого господина!

Борис растерянно огляделся.

— Я его не убивал, даю вам слово!

— Ваше слово недорого стоит! — презрительно оборвал его штабс-капитан. — Сами посудите: мы застаем вас возле трупа, комната ваша была заперта изнутри на засов. Орудие убийства налицо. Чего еще?

— Подумайте сами, господин штабс-капитан, — безнадежным голосом проговорил Борис, — ну неужто бы я остался ночевать подле трупа, если бы сам этого господина убил? И потом, что за корысть мне его убивать?

Зрачки офицера расширились, отчего глаза его яростно потемнели. Злым свистящим шепотом, склонившись к Борису, он прошипел:

— Это уж мы с вами знаем, какая у вас была корысть!

И, видя, что Борис недоуменно заморгал глазами, и ещё больше разозлившись, добавил:

— На допросе вы мне расскажете все! В подробностях! — И тут же распрямившись, будто пружина, возвысил голос и скомандовал: