Гарий Немченко - Отец

— Не, — сказал он твердо, — спешу…

— Время-то у тебя еще есть… Почти час лишний.

Рита остановилась перед ним, сложив под подбородком маленькие, в сетках морщин от извести кулачки, глянула на Громова снизу и еще подошла ближе, и кулачки дрогнули, а потом ладони легли ему на грудь, и тоже вздрогнули.

— Может, на секунду останешься, Коль?..

А руки, осмелев, скользнули выше, уже на плечах, на шее эти сухие Риткины руки, и сама она совсем близко, примяла о него грудь, уже не смотрит, ткнулась головой под подбородок, совсем обняла.

— Какой ты хороший в этой рубашке, Коль…

Он ей положил руки на плечи, чтобы отстранить, но так она встрепенулась под его руками, что против его воли стали они мягче и бережней, и задержались, и начали вдруг наливаться ласковой силой.

Приламывая Риту, беря ее левой под спину, он опустил правую руку почти до ее коленей, приподнял легко и пошел в комнату, а она все прижималась к нему тесней и тесней…

…Риту он увидел впервые два года назад, когда перебрался из общежития в этот дом.

Девки из его бригады вызвались помыть в новой его квартире и пол, и окна, но он не позволил, решил все сделать сам.

Только воды не было, как и сейчас, ни горячей не было и ни холодной, и он с двумя ведрами спустился на второй этаж, постучал в одну дверь, потом в другую. Другая — это и была Риткина.

Воды он набрал, и Рита, узнав, что один, отвела девочку к соседям и пришла ему помогать, но он не дал работы и ей, только спускался в тот день с ведрами еще и раз, и другой.

Потом они здоровались, да и только, и он все угрюмо отмалчивался. И вдруг Рита стала поджидать его на площадке или за приоткрытой дверью.

— Знаете, Коля, у вас опять нет воды… Подружка прибегала ко мне из дома напротив.

С работы она всегда возвращалась раньше, чем он, но он никогда не подумал бы, что это из-за него, не знал бы, да и все, если бы не бабка Шевченчиха, что живет рядом с Ритой.

— Иди-ка, голубь, сюда, иди-ка, — позвала она его однажды, прежде чем он постучал к Рите. — Иди, что я тебе скажу…

Закрыла за ним дверь, прямо в коридорчике зашептала:

— Ты, может, голубь, сам не понимаешь, потому что здоровый, да дурной, дак я скажу… Знаешь, голубь, где Рита, бедная, работает?.. Вот где моя невестка, дак еще черт-те где дальше. Это тебе — сел на ляктричку, да повезли. И с производства так. А за ними автобус приходит, когда конторских, говорят, уже развезут. Хоть плачь, хоть кричи, на час позже. И все ждут… И она, голубь, раньше ждала… А теперь? Лыжи она себе справила, да через гору прямиком — как не страшно-то?.. Ты только с бабами поговори, что творится кругом. А чего, голубь, торопится? Бабка Шевченчиха не брешет — тебя ждет!

— Иди ты! — не поверил Громов.

— Куда это мне идтить? — грозно спросила бабка подбоченясь, и тут же к Громову нагибаясь слегка и отводя назад сухонькую ладошку. — Я в своёй квартире! Я дома!.. И Петька мой никогда меня невестке в обиду не даст, будь она хоть раззолотая!.. А на твоем бы месте пришла бы я домой пораньше да поглядела, брешет бабка, чи нет?.. У тебя и окна туда выходют, на гору… Там, где дети да эти здоровые дураки спортсмены катаются, это сбоку, а она всегда ближе их — прямо ездит. Там и лыжница проложенная! — И закончила, будто снова искренне удивляясь: — Здоровый, да дурной!

Никто никогда особенно не ждал Громова, может, потому и послушал он бабку, пришел однажды домой пораньше и стал у окна…

Сначала так стоял — в одной руке кусок колбасы, в другой — хлеба краюха. Жевал, возвращался к столу, чтобы в соль колбасу ткнуть, назад приходил, посматривал в окно, посмеиваясь про себя: «Чертова бабка, поверил ей, дурак, понял!» — снова отрывался.

Вечер был ясный, и белые горбы сопки под закатным солнцем алели чисто, в роздыми стоял березняк на вершине, а внизу, на взлобках, уже начинал синеть неплотный туман; и Громов, которому не часто приходилось присматриваться к тихости и красоте вокруг, залюбовался невольно и перестал жевать, и заволновался почему-то; и волнение это усиливалось, когда думал о Рите.

И совсем странное что-то с ним стало твориться, когда увидал на единственной, вдалеке от раскатанных гор лыжне маленькую одинокую фигурку, когда понял, что это вправду она и есть, Рита…

Сначала удивился — все-таки не ждал! — и тут же улыбнулся снисходительно: будто и не было у него сомнения, будто иначе и быть не могло, будто очертя голову и должна была из-за Громова, из-за него, мчаться Рита на лыжах. Как иначе?