Гарий Немченко - Отец

И вдруг — откуда взялось! — стыдно ему стало за это свое самодовольство, и пришла радость, незнакомая ему тихая радость; росла она, захлестывала, щемила душу тревожно и счастливо; и было в ней и забытое ощущение юности и доброты, и нежной жалости ко всему, и почему-то жалости к самому себе — жалости почти до слез.

Он резко отшатнулся от окна, когда Рита почти у самого уже подъезда воткнула в снег палки и, снимая варежки, глянула вверх.

Переполняясь ощущением силы, заходил по комнате крупно, заметался из угла в угол; и ему было некуда деть себя в этой маленькой комнатушке, и некуда было деть свою радость и готовность свою немедленно сделать что-то большое и доброе, и некуда определить свою силу… Тяжелые его руки жадно искали работы; он то отталкивался от стены, то хватался за спинку стула, постоял у белесого своего шкафа, растопыренными пальцами сдавливая угол, и грохнул вдруг сбоку громадным своим кулачищем, и доска хрустнула, проламываясь, а Громов посмотрел на свой онемевший кулак и рассмеялся тихонько.

И вдруг как будто кольнуло: да почему он так?! Разве не могла Рита спешить по своим делам? Может быть, вовсе не из-за него? Что для нее Громов — вот свет в окошке!

И задохнулся от подступившей обиды, от почти ощутимой боли, как будто она ему уже изменила.

Схватил пиджак, бросил, помчался по лестнице в расхристанной на груди домашней рубахе.

А Рита с платком на плечах уже стояла на площадке, облокотившись на перила, смотрела вниз.

Услышала топот, глянула вверх испуганно.

И многое, видать, было написано у Громова на лице, потому что все поняла Рита, заплакала…

Он топтался около нее, не решаясь руку протянуть, чтобы утешить.

— Ну вот — увидют еще…

— И пусть увидят, — тихонько сказала Рита.

А Громов волновался все больше; и, когда вошли в квартиру и Рита захлопнула дверь и стала, прислонившись к ней спиной и глядя на него все еще сквозь слезы, он шагнул к ней, и она рванулась и осталась в его руках, затихая…

Он никогда не спрашивал Риту о том, как жила до него; это уж снова досужая бабка Шевченчиха рассказала ему, что был муж у Риты несамостоятельный, попивал и ее поколачивал, а потом и девок водить домой начал. Три года назад, перед тем как Рите родить, завербовался, и с тех пор ни слуху о нем, ни духу…

А Рита прощала Громову и молчаливость его, и грубость его иногда, и то, что не спешит он ее на долгое обнадежить.

Все хорошо было у них и ладно с виду, и соседи относились теперь словно к мужу с женой.

Все хорошо бы вроде и ладно, если бы не Ритина дочка Зина.

Возилась с ней сердобольная бабка Шевченчиха, потому что в саду места не было, только через пять лет, по всем расчетам, подойти могла очередь, когда девчонке во второй класс. У нее и оставалась Зина, когда Громов задерживался у Риты, и он сначала даже не замечал ее, даже не думал: есть ли она, нету ли…

А потом однажды остался он у Риты ночевать, и она не будила его утром, потому что был выходной, и Громов проснулся оттого, что кто-то тянул его за волосы.

Когда открыл глаза, увидал, что на подушке рядом с ним сидит Зинка, таращит на него глазенки, что-то бормочет…

А рядом Ритка стоит счастливая.

Что такое случилось с Громовым, непонятно.

Только отнял от волос ручонки, встал, молча ушел.

Рита с тех пор и виду не подает, хоть он и видит — мучается. А у него появилась эта тревожная мысль: обратает она Громова. Женит на себе — это точно!

Хотя почему бы и не жениться ему, если душой к Ритке словно прирос?..

Когда заболела она недавно, Громов не меньше самой ее напереживался. И под окошком в больнице выстоял сколько, и по магазинам, чтоб вкусненького купить, набегался. Сказали Рите, что хорошо бы ей в область съездить, есть там толковый специалист, и Громов тут же без содержания взял, из горла, считай, вырвал, сам Риту повез. А в гостинице мест нет, все забито, какое-то важное совещание, и Громову пришлось искать квартиру для Риты, и он каким-то чудом нашел, самому до сих пор не верится…

Она в те дни так на него смотрела, столько в ее взгляде было добра к ним обоим и жалости, что у Громова сердце начинало как-то странно перебиваться, и он почти задыхался от счастливой благодарности к Рите, в глазах у него начинало щекотать, и надо было отворачиваться, чтобы незаметно провести по ним согнутым пальцем…

И все-таки мрачнел Громов, когда думал о том, чтобы жениться.

Он и сам бы толком не объяснил, чего он боялся — боялся обмана, что ли, не такого, чтобы Рита его обманула, нет, зачем это ей, а какого-то обмана от жизни боялся: вот пока вроде хорошо, а потом — раз, и на тебе, все прахом!.. Все казалось ему, что за минутами скупой радости ждут его дни горя и забот, так уж это устроено, никуда не деться.